На Главную  


Империя и возрождение церкви. Град Божий, империя и папство в XI в.


Карсавин Л.П.

Церковь X—XI вв. творчески развивает хранимую ею же культуру и, выходя за пределы просветленного религиозным началом, защищает первые молодые побеги светской образованности. Своею пастырскою деятельностью церковь пробуждает новые моменты религиозности, указывая на моральные цели жизни, на образы Христа и Девы Заступницы, вытесняя воинством Христовым бегущие и колеблющиеся, как тени, темные легионы бесов. Церковь хранит идею государства, освящая королевскую власть, являясь опорою императорской. Мир, еще не преображенный, берет от церкви то, что ему важно и понятно, служит ей, но и сама церковь, делаясь частью мира и органом государства, миру уподобляется. Подчиняясь государству и феодализуясь, она отходит от чистоты своего идеала как действенная и воинствующая. Но идеал живет в глубине ее. В самые темные и дикие времена святые, основатели и реформаторы монастырей, бесстрашные миссионеры, аскеты стремятся к Богу, увлекая за собою мир. В правящей церкви не иссякают силы. Соборы ведут борьбу с омирщением клира и монашества. Устав Родеганга Метцкого в IX в. становится обязательною формою жизни для франкского клира соборных церквей. Еще при Людовике Благочестивом «Монастырский капитулярий» 817 г. пытается провести общую реформу монашества, примыкая к идеям усилившего строгость бенедиктинского устава Бенедикта Анианского (р. 750).
В новых аббатствах сосредоточивалась напряженная и глубокая религиозная жизнь, хотя и замыкавшаяся в узкой монашеской семье, но отражавшая религиозность эпохи с ее упрощением и формализмом, со страхом перед грозным Судией и эсхатологическими чаяниями. Устав Бенедикта Анианского, первоначально ограничившийся юго-западом Франции, проник и в Бургундию. В 910 г. знатный, мирянин Бернон основал Клюни, подчиненный, как и многие другие монастыри, непосредственно папе. Аббат Клюни Одон не только аскет, а и реформатор монашества, мечтавший о возрождении церкви, о спасении погрязшего в чудовищных грехах — а Одона приводили в ужас даже брачные узы — человечества. Он получил от папы привилегию принимать под свою власть для реформирования их другие монастыри, и после его смерти (942) при Майоле и Одилоне (ум. 1048) Клюни стало центром обширной конгрегации монастырей, подчиненных его «великому аббату». Влияние Клюни захватило Францию, проникло в Германию и Испанию, сказалось в Италии, связь с которой поддерживалась постоянными поездками клюнийцев в Рим. Но одновременно возникают и другие центры монашеской жизни и монастырских реформ: в Нижней Лотарингии — Бронь (Brogne, ок. 923 г.), в Верхней — Горция (933), в рейнском диоцезе — Флёри, в Метце и Лане — обители, основанные шотландскими монахами, в Германии — Рейхенау, а в конце XI в. — Гирсау (Вюртемберг), в Италии — Камальдоли, Фонте-Авеллана. Мощное аскетическое движение выливается в самые разнообразные формы. Иногда это подобная клюнийской, охваченная религиозным пылом конгрегация, иногда — пустынь или еремиторий, строго замыкающийся от мира, иногда — одинокое пустынножительство. На юге Италии во главе движения стоит святой Нил, на севере — отпрыск герцогского рода святой Ромуальд (р. 952), поразивший современников безмерностью своей аскезы. Ромуальд бежит от мира в болота, леса, горы, где около него быстро собираются ученики, покидаемые им для новых блужданий. В основанной им пустыни Камальдоли (1012) вводится строгий устав жизни, напоминающий восточное монашество и первые времена западного, развивается нещадное самобичевание молчаливых келейников и кладутся начала мистическому созерцанию Страстей Христовых. К концу XI в. итальянское еремитство уже выработало определенный тип мироотрицающей жизни и дало ряд славных пустынников — Пьетро Дамиани, Доминика Веригоносца, Джиованни Гвальберто, основателя Валломброзы. Но и эти еремиты вовлекаются в борьбу за обновление церкви и мира.
В основании аскетического движения X—XI вв. лежит устремление к Богу от мира. На этой почве возникают начатки мистической жизни, родственной платоновскому направлению схоластики. Однако господствует убеждение в разъединенности Бога — Царя Небесного и человека, а единение с Богом переносится в будущую жизнь. Поэтому блаженство понимается как награда за выполнение Божьего Закона, земной труд — как заслуга или искупление. Страх Божий, но страх рабский, а не сыновний, родит трепетные мысли об аде, чистилище, Страшном Суде. Грех кажется преступлением, требующим соответственного выкупа, нарушением договора, и епитимий высчитываются днями и годами поста, молитв, числом прочитанных псалмов или нанесенных себе ударов. Тот же способ счета применяют и к «делам покаяния», как заслугам. Аскетизм принимает внешний, уставный характер, делается формальным, даже перерождаясь в изуверство, виртуозность и гастрономию аскезы. Но и в X—XI вв. углубление в себя ради приближения к Богу превращается в исполнение воли Божией: в пламенное миссионерство и реформаторскую деятельность, хотя и понимаемую аскетически. Ромуальд «хотел весь мир приобщить к монашескому чину». Майол появляется при императорском дворе; Одилон оказывает воздействие на французских королей; Альберик прислушивается к советам клюнийцев. Мир и церковь тянутся к воплощающему религиозный идеал эпохи монашеству. В «архангеле монахов» Одилоне клир видит святого и мудреца. Папство, непосредственно связывая себя с монашеством, создает себе в нем новую армию, как Оттоны создавали ее для империи в немецком епископате, и все более впитывает аскетические идеалы. Эти идеалы, начиная с Оттона III, захватывают самое империю, и Генрих II передает Одилону врученную ему папою державу, символ владычества над миром. «Великолепный дар этот более всего достоин тех служителей, которые, вдали от мира, стремятся следовать за Христовым крестом».
Обращаясь к миру, монашество, собственно говоря, ставит себе ту же цель, что и церковь, только в более сосредоточенном, аскетическом понимании. Это — созерцаемый аскетами «град Божий». Но, конкретизируясь, идеал развертывается в определенную программу. Ее основные пункты — распространение среди клира каноникатов по новому, более строгому «Уставу Августина», подъем морального уровня и дисциплины в церкви, устранение «николаитской ереси» и симонии — достижимы совместными усилиями монашества, реформаторски настроенных слоев церкви и империи, в лице Генриха III обновляющей папство, центр дальнейшего движения, и этим открывающей роковой для нее путь к полному раскрытию идеала церкви. Сила этого идеала в принципиальном признании всеми верховенства за религиозным началом, в несомненности первенства церкви в делах веры. В своем развитии он неизбежно приводит к «граду Божьему», возглавляемому папой, чему способствует расцвет канонического права. Принципы канонического права отражены уже каролингским законодательством. С IX в. идет кодифицирующая работа, в XI в. — порождающая целый ряд сводов и заканчивающаяся к половине XII в. трудом Грациана «Concordantia discordantium canonum» или «Decretum», дополненным позднейшими папами. Изучение права, никогда, вероятно, не прекращавшееся в Риме, в XI в. сосредоточивается в Равенне, потом в Болонье и создает славные школы в Павии, Парме, дающие таких ученых, как Ансельм Перипатетик и Ланфранк Павийский. В Лотарингии изучение права не замирает с эпохи Каролингов. При Оттоне I появляется обширная систематизация канонического материала из трудов Регинона, Лжеисидора, Рабана, соборных актов.
Империя Оттонов казалась современникам величайшим из царств, «главою всего мира», и встречала воодушевленную поддержку как у Ротсуиты, так и у итальянца Лиудпранда. Власть императора передана германцам для того, чтобы предотвратить пришествие антихриста и разрушение общества. Те же клюнийцы приветствовали обновление церкви и папства усилиями императоров. Но вместе с возрождением церкви в ней все явственнее сказывалось искание освободиться от давления светской власти. Аттон Верчелльский (ум. ок. 960) отстаивал неподсудность епископов мирянам и боролся с вмешательством светской власти в назначение епископов и в распоряжение церковными имуществами. По мнению Ратхера, епископы поставлены Богом; епископы поставляют королей, но короли поставлять епископов не могут, а должны чтить их, как богов, ибо даже в преступном пастыре живет Дух Святой. Для неутомимого реформатора монашества Аббона Флёрийского симония — «тягчайшее заблуждение», а в понятие симонии понемногу начинают включать и инвеституру, что делало неизбежною борьбу государства, построенного на подчинении церкви, с церковью, защищавшей от него свою свободу. Система избрания и назначения епископов, инвеституры их мелкими государями, королями, императорами распространилась по всей Европе. Неразрывно сращивая церковь с государством, эта система подрывала основания ее иерархического строя и лишала ее необходимой свободы действий. В Германии на императорской инвеституре покоилось все здание государственной власти. Во Франции связь государства с церковью и обусловленный взаимными выгодами их союз, равно как и большее сплетение церкви с бытом и жизнью, большее значение романских форм церковности, предотвращали резкую постановку вопроса. В Италии, на родине «католичества», начало светской и, в частности, императорской инвеституры ослаблялось иммунитетными привилегиями епископов, участием в избрании их клира и народа, а главное, общепризнанною верховною властью пап. Естественно, что из Италии послышались первые и наиболее энергичные протесты против инвеституры. Восстановивший моральный авторитет папства, двинувший вперед своими разъездами по Европе и созывом ряда соборов дело реформы Лев IX (1048-1055) на Реймсском соборе 1049 г. уже высказал возражение против инвеституры, резче повторенное и поставленное под охрану угрозы отлучением на последующих соборах. В 1059 г. собор передает избрание самих пап коллегии кардиналов, предоставляя остальному клиру и народу лишь право «согласия», и этим папство освобождается от власти римских магнатов и начинает быстро осуществленное им устранение вмешательства в избрание пап императорской власти.
Еще Пьетро Дамиани, признавая фактическую и теоретическую нераздельность в епископской власти духовного и светского, церковных и политических прав, готов допустить светскую инвеституру. Но один из главных вождей движения, кардинал Умберто, исходя из той же идеи нераздельности и основываясь на превосходстве духовной власти, решительно отвергает всякую зависимость ее от мирской. Для Умберто инвеститура тожественна с симонией: государям может принадлежать лишь право «согласия». В борьбе за факт и в завязавшейся полемике вопрос обостряется и переносится на почву юридического анализа. Защитники государственной власти — Видон Феррарский, Ивон Шартрский, Угон Флёрийский — проводят различение между «правом Небесным» или «духовным» и «правом земным». Они возводят второе к инвеституре, отличной от канонического избрания и дающей политические права, что символизируется передачею посоха. Григорий из Катино обосновывает инвеституру на священном характере императорской власти, замещающей на земле власть Божью. Напротив, куриалисты энергично восстают против вмешательства государей в избрание. Самым простым решением вопроса, по-видимому, был отказ духовенства от светской власти, прав и владений, т. е. полное разъединение церкви и государства. Однако попытка Пасхалия II (1111) оказалась неосуществимой и для Генриха V, нуждавшегося в политической опоре епископата, и для епископата, вросшего в политическую жизнь. Но и, по существу, разъединение церкви и государства лишало первую широкого воздействия на мир и необходимой для того реальной силы, лишало второе просветляющего влияния религиозного начала. Такое разъединение было бы роковым ударом для единого «града Божьего» на земле. Нужен был иной выход, указанный Плацидом из Нонантолы. Церковь, «сообщество верующих», — священное учреждение и субъект мирских и религиозных прав. Все уступленное ей, все, чем она владеет, священно и неотчуждаемо. Значит, ей должна принадлежать и инвеститура, захват которой мирянами — святотатство и ересь. Государь поставляется Богом в защитники христиан и патримония церкви и вместе с народом принимает участие в выборе святителей, инвестирование и поставление которых принадлежит исключительно церкви. Но императоры и короли искони передают епископам ряд своих прав. Поэтому необходимо утверждение клириков в этих правах со стороны государей. На почве такого различения найден был компромисс, закрепленный Вормским конкордатом (1122).
Борьба за инвеституру впервые поставила на ясную принципиальную почву вопрос о взаимоотношении церкви и государства. Идея религиозного единства всего Человечества определяла мысль и заставляла болезненно чувствовать «уничтожение царства и колебание церкви», «разрыв единства церковного». Уже не мечтали об империи Карла, где император стоял во главе «града Божьего», а надеялись на согласованное действие церкви и империи. «Священство покровительствуемо охраною царства; святость сана святительского питает царство». Царство, империя, respublica — Богом установленное соединение людей. Бог дарует государю «достоинство чести и широту власти», подчиняя и поручая ему тысячи тысяч людей. Таковы ходячие формулы, повторяемые даже Григорием VII. Из них вытекает независимое положение государя и неограниченность его власти, неповиновение которой — «святотатственное безумство». Пьетро Дамиани думает, что в силу помазания государь, обладатель двух мечей, управляет и жизнью мира, и жизнью духа. Из власти государя проистекают все другие, и в империи выражается общий закон мира — «устроение к единству». Императору, наследнику Августа и «великого» Тиберия, «главе мирян», подчинены все земные силы. И религиозная идея сливается с традицией римского права в обосновании императорской власти. Равеннский юрист XI в. Пьетро Крассо, юристы Болонской школы, среди которых в XII в. появляется Ирнерио, связывают настоящее с далеким прошлым, противопоставляют каноническому праву римское, мирское, единственный источник которого, по словам Ирнерио, в императоре.
Теоретики верховенства церкви и папства, не довольствуясь уравнением церкви с государством, хотят подорвать самые основы империалистической теории. Настаивая на необходимости взаимной любви между церковью и государством, кардинал Умберто ставит церковь выше светской власти в едином теле человечества. У Григория VII (1073—1085) развитие идеи церкви сопровождается обоснованием ее превосходства над государством. Глава римской церкви, никогда не ошибавшийся в вере, — вселенский епископ. Ему подчинены все остальные, и их он может назначать, смещать и контролировать чрез своих легатов. В церкви папе принадлежит высшая судебная, законодательная и дисциплинарная власть, и «заслугами блаженного Петра он, несомненно, становится святым». Ясно, что церковь должна быть свободной от государства. Более того, папа выше царей земных, «princeps super regna mundi», что вытекает из власти его вязать и разрешать, и одно только и может обосновать единство тела Христова. Папа, никому не подсудный, может низлагать императоров и требует от государей целования его ноги. Государи должны быть ленниками папы, как ленник его король норманнский. «Если святая апостольская кафедра данною ей от Бога первенствующею властью различает и судит духовное, почему не судить ей и мирского?» Ведь мирское ниже духовного, тело хуже души, луна темнее солнца. Господь поручил Петру «народ христианский», а папа — наместник Петра. В папе живет, видит и слышит сам апостол. «Да повинуется мне, — молит Петра Григорий, — народ христианский, тебе порученный!» Государя поставляет Бог, давая ему поручение, выделяющее его из среды равных перед Богом людей, — управлять мирским. Но в границах своей, необходимой для общества деятельности государь должен выполнять религиозную задачу, а потому следовать велениям церкви, извлекая свой меч только на служение ей. Однако происхождение государства обусловлено земными, человеческими целями: оно появилось еще в языческом обществе ради грабежей и стяжаний. «Царскую власть родила человеческая гордыня... Она неустанно стремится к суетной славе». Неподчиняющиеся же церкви государи — «тираны», «тело диавола», и на государстве лежит печать его демонического происхождения.
В психологии феодального общества и сознании религиозного единства коренится идея абсолютной теоретически монархии. Сознание непросветленности мирского религиозным и вытекающее отсюда противопоставление Божеского греховно-человеческому обращают куриалистов к исканию аргументов в той же феодальной идеологии. Государство — «изобретение человеческое», и каждый монарх лишь выполняет возложенную на него людьми и освящаемую Богом миссию. Империя, как таковая, государственная власть вообще, независимо от ее носителей, стоит под покровительством Божества, но каждый отдельный государь связан со своими подданными только феодальными началами верности и религиозной клятвой. Папа, как делал это Григорий VII, может, разрешив подданных от клятвы, лишить власти данного государя, нисколько не посягая на самое идею государства. Так на почве феодальных отношений возникает мысль о договорном происхождении государства, мелькавшая уже у Гинкмара Реймсского. Эта мысль, оправдывая притязания папства, оправдывает и право «народа» в случае неисполнения государем «договора, на основании которого он избран», на неповиновение и мятеж, подобный мятежу римлян против Тарквиния Гордого. Естественно, что договорное начало несовместимо с наследственностью государственной власти, и в неумении германских королей отстоять принцип наследственности снова сказалась сила человеческих моментов в создании политического единства Германии, меньшее проникновение в ее жизнь религиозных начал, освятивших власть Капетингов.
Империалисты отстаивали идею двух властей в мире, проистекающих из единого «града Божьего» и ограниченных каждая своею сферою при согласованном действии обеих. Церковь, как «град Божий», для них едина только в надмирной области: на земле двойственность, разделенность необходима. После неудавшейся попытки Карла Великого растворить церковь в государстве, сделав государство религиозным единством, государство, как мирское соединение, начало высвобождаться и, признавая первенство церкви, притязать на самостоятельность. Это было притязанием на самостоятельность мирского, т. е. не просветленного еще церковью, вообще. Мирское осознавало себя в империи и готовилось осознать себя в области культуры, отвращаясь от платоновского богословия, рождая поэзию трубадуров. Для куриалистов по-прежнему дорого единство «града Божьего» в видимом его осуществлении, полнота которого кажется им близкой. Монархически организованная церковь стремилась продолжать уже давно начатую ею работу, преображения мира. Но это преображение, как и ранее, понималось несколько внешне: как охват внутренно еще не перерожденного, как подчинение мира, т. е. как омирщение церкви. И в такой постановке задача церкви была достижима только путем обладания реальною силою и реальною властью — политическими правами, земельными богатствами, папским государством. Так противоречие, между религиозным и мирским все нарастало и в лоне самой церкви. Папа не государь, так как государство его — «вотчина святого Петра», а Петр не человек. Но папа фактически вынужден быть государем, ведя борьбу с феодальными силами «патримония», принимая в «верность» свою вассалов, заключая союзы, поддерживая мятежи, как миланскую патарию. Наместник Петра, папа может налагать интердикт, отлучать государей за грехи. Но он вынужден пользоваться духовными средствами ради мирских своих целей. «Град Божий» един и один, и все в нем восходит к Единому. Но государь — помазанник Бога, не папы, империя — Божье установление. Куриалисты оспаривают это, выдвигая человеческое происхождение государства и не желая видеть Божественного в самом человеческом. Но в таком случае стремление достичь единства приводит только к новому разделению мирского и религиозного, к новому их противопоставлению и обнаруживает религиозную неправомерность подчинения государства церкви. Идейно папская теория сильнее, так как духовное, очевидно, выше телесного. Фактически омирщение церкви указывает на какую-то ошибку в построении идеала или восприятии идеи. Ведь церковь Божия — невеста Христова, тело Христово без пятна и порока, и мыслим ли в ней «святой сатана», как называл Григория VII Дамиани? В век растущего синтетического порыва во всех сферах жизни, в век Ансельма, Генриха III и Григория VII, в век стремления обновить мир и двинуться со знаменем Христа на Его родину, захваченную служителями Мохаммеда, уже заметны признаки борьбы. Она началась на полях Палестины.

Карсавин Л. П. Глава из книги: Культура средних веков

 
На Главную