Для эпоса и романа, для их исторической судьбы Возрождение - это период резкого ускорения, либо резкого искривления, природа и причина которых при всем несходстве результатов одинаковы. Причина во всех случаях - резкая эстетизация, разница же в результатах возникает как следствие того, что эстетизация захватывает разные уровни и проникает на разную глубину. Наиболее поверхностна она в испанском романе, где распространяется только на содержание, и здесь способна воздействовать только на главных действующих лиц. Ее уровень - это уровень персонажа, и она проявляет себя в виде его дополнительной идеализации, не более. Этого достаточно, чтобы изгнать, и на первых порах, в "Амадисе" Монтальво, изгнать решительно, без остатка, те элементы, условно говоря, реализма, которые столь значительны в "Тиранте Белом" и которые так восхитили Сервантеса. Но этого слишком мало, чтобы дать идеалу прочное обоснование. Не случайно уже в "Пальмерине" можно обнаружить и явную тенденцию к усилению идеализации, и скрытую демистифицирующую тенденцию, фактически направленную на подрыв идеального образа протагониста. В дальнейшем она заявит о себе с полной определенностью. Возрожденческого эстетизма в испанском варианте хватает лишь на то, чтобы затормозить инерцию жанрового развития, убрать ее в подтекст, но не устранить полностью. Путь испанского рыцарского романа можно представить в виде тайной беременности романом плутовским. Племя Амадиса начало хиреть и чахнуть не вследствие расправы, учиненной над ним в "Дон Кихоте". Испанский рыцарский роман пошел на убыль, когда тайное стало явным, когда его незаконный отпрыск вышел на свет.
Традиция итальянской рыцарской поэмы, будучи воспринятой культурой Возрождения, очевидным образом раздваивается. Дополнительная эстетизация, направленная в первую очередь на поэтику, дает "Морганта" Пульчи. При этом совершается своего рода эстетическая реабилитация материального мира, но вместе с тем продвигается вперед процесс жанровой диффузии: поэма Пульчи отходит еще дальше, чем поэма кантасториев, от эпических моделей, но отнюдь не сближается с романом. Жанровая неопределенность, характерная для "Морганта", дальнейшее движение в этом направлении будет лишь усиливать. Предела оно достигает в "Гаргантюа и Пантагрюэле" - в произведении, где материальный взгляд на действительность безоговорочно торжествует (что превосходно показано в известном исследовании Бахтина), но где происходит как бы взаимоуничтожение всех существенных для романа Рабле жанровых традиций. Книга Рабле останавливает инерцию самодвижения жанров и поэтому сама лишена перспективы, оставаясь в общей истории романа явлением периферийным.
Что касается линии, идущей через Боярдо к Ариосто, то ситуация, которая здесь вкладывается, совершенно иная - и по своему характеру, и по своим возможностям. Это как бы средний путь между материализмом Пульчи и Рабле и идеализмом "Амадисов" и "Пальмеринов". Эстетизация, которой произведения, представляющие эту линию, подверглись, наиболее универсальна и наиболее глубока - она проникает до уровня жанровой формы. "Неистовый Орландо" останавливает жанровую диффузию, не устраняя ее, но напротив - фиксируя. Все жанры, столь успешно подрывавшие единство большой повествовательной формы у Ла Саля, Мартореля, у того же Боярдо, допущены и в поэму Ариосто - и новелла, и комедия, и хроника, и пастораль. Принципиально новым у Ариосто является момент упорядоченности всего этого жанрового многообразия. Ни один жанровый элемент в поэме не автономен, все они связаны определенными отношениями, и каково бы ни было содержание этих отношений - спор или союз, они составляют строгое системное единство. Они входят в структуру произведения и подчинены его композиционному порядку. Многообразие жанровых возможностей тем самым само становится жанровым признаком.
"Неистовый Орландо" - произведение уникальное и репродуцировано ни в какой форме быть не может. В этом его сходство с романом Рабле, но в этом и его отличие, ибо сама уникальность поэмы Ариосто выступает как стимул для жанрового развития. Не может повториться достигнутая в "Неистовом Орландо" гармонизация, что немедленно провоцирует либо попытки гармонизации насильственной (скажем, у Луиджи Аламанни), либо реакцию против того жанра, который у Ариосто является основой жанрового синтеза, - против рыцарского романа.
Все значительные произведения эпического рода, созданные на исходе XVI в., и "Освобожденный Иерусалим" Торквато Тассо, и "Аркадия" Филиппа Сиднея, и "Королева фей" Эдмунда Спенсера, так или иначе связаны с рыцарским романом, хотя ни одно из них типичным рыцарским романом не является. Мотивы рыцарского романа вводятся в этих произведениях в некий абсолютный ценностный ряд (скажем, в "Освобожденном Иерусалиме" рыцарский роман отстаивает права свободы в споре с высшей необходимостью эпоса). Но ценности, представляемые романом и воплощенные в его героях, не выдерживают испытания абсолютными критериями. Они, эти ценности, предполагающие примат личного над общим, если не прямо уводят на стезю зла и порока, то неизбежно ввергают своих носителей в ситуацию кризиса и тупика. Чтобы выйти из него, необходимо отречься от своей рыцарской ограниченности. Иначе говоря, во всех этих произведениях наиболее универсальной установкой в отношении рыцарского романа является его полное или частичное отрицание.
Однако отрицанием дело не ограничивается. Отрицание никогда не переходит в отречение или, еще того хуже, в равнодушие. Это не спор с чем-то внешним и посторонним, это спор с самим собой.