ПРИМЕЧАНИЯ

ми, ни каким другим чувством:    только мыслью и умом мы постигаем его...

И художник, делая изваяние Юпитера или Минервы, не созерцал кого-то одного,
кого он копировал, но в самом уме его обретался некий высший вид красоты.
Он взирал, не обрываясь, на него и подчинял этому образцу свое искусство и
свою руку. Итак, подобно тому, как в формах и фигурах есть нечто совершен’
ное и превосходное, к мысленному образу (species) которого мы, подражая, от
носим то, что недоступно для взора, так точно и образ (species) совершенного
красноречия мы видим душою, ia лик (effigiem) ищем слухом. Эти формы вещей
Платон, авторитет и наставник не только в вопросах познания, но и в вопро
сах речи, назвал идеями; он говорит, что они не рождаются, а всегда сущест
вуют и объемлются разумом и разумением, ia прочее все родится, умирает, те
чет, 'скользит и не остается долго в одном и том же .состоянии. Итак, все то, о
природе чего и о пути к чему ведется спор, должно быть возведено к послед
ней форме и к последней идее своего рода». В этих немногих строках—вся суть
если угодно «платонизма» Альберт. Альберти еще более, чем Цицерон, сгладил и
обошел все метафизическое. Уже у Цицерона по существу речь идет о психоло
гии художественного творчества. Альберти реторизует эту тему, выхватывая
отдельные выражения. Так, слова:    «есть в формах и фигурах нечто превос

ходное и совершенное»—он повторяет дважды (стр. 318, абз* 3 и IX, 8, стр.
329, абз. 3). Если взять такую «платоническую» фразу: «Судить о красоте поз
воляет тебе не мнение, а некое врожденное душам знание» (стр. 318, абз. 2),
то и она восходит не к Платону непосредственно, »а к Цицерону (De orat., Ill,
50, 195), который и здесь придает проблеме практически-психологический
смысл: «Ведь все мы, точно по молчаливому уговору, без обучения или рассуж
дения, распознаем, что в искусствах или в рассуждениях хорошо и что плохо».
Альберти несколько раз возвращается к этому определению эстетического чув
ства: «все мы, ученые и неученые, от природы чувствуем сразу, что в искусст
вах и вещах есть хорошего и дурного» (II, 1, стр. 41, абз. 2); «есть в формах
и фигурах зданий нечто, от природы превосходн ($е и совершенное, нечто, вол
нующее дух, который сразу же чувствует присутствие этого» (IX, 8, стр. 329,
абз. 3). Противопоставление «мнения» (opinio) и «знания» (ratio) у Альберти не
столько соответствует платоновскому различению бо^а и етаттщт], сколько раз
личению индивидуальн о-п роизвольного и общечеловече-
ски-нормального. Ср. VI, 2, стр. 178, абз- 4: «некоторые... говорят, буд
то то, посредством чего мы судим о красоте... есть некое смутное мнение (vaga
opinio)». Даже в мелочах стиля сказывается влияние Цицерона—эти постоянные
«нечто», «некий», «некое» скрывают известное пренебрежение и равнодушие к фи
лософским определениям и метафизическим тонкостям. О том, насколько высоко
Альберти ставил Цицерона, позволяет судить следующая фраза из «Della fa-
miglia» (Op. volg., II, 122): «Словно, Баттиста, ты не помнишь изречения твоего
Марка Цицерона, которого ты обычно так превозносишь и любишь».

«СТР. 317,    ...здание    есть    как    бы    живое существо...—Эта важная фраза, юапк уже было

абз. 2. отмечено Флеммингом (рецензия на немецкий перевод Альберти. — «Zeitschrift
f. Aesthetik». Bd. IX, 1914, S. 140), совершенно выпала в переводе Тейера. О ха
рактере органических аналогий у Альберти см. выше, примечание на стр. 299
и сл. Здесь следует лишь добавить, что основные категории «числа», «ограниче-

[ 634 ]