исходит из молчаливого допущения, что выводы, опирающиеся на материал, который характеризует
высший слой общества, так или иначе могут быть распространены и на его низы.

Оправдан ли подобный избирательный аристократический подход? Ведь Арьес, разумеется, отлично
знает, что, например, на протяжении столетий бедняков хоронили отнюдь не так, как знатных и
состоятельных людей: если тела последних помещали в крипты под полом церкви или в могилы в
церковном дворе, то тела первых простонапросто сбрасывали в общие ямы на кладбищах, которые не
закрывали плотно до тех пор, пока они не были до отказа набиты трупами. Знает Арьес и то, что
«жилищем» сильного мира сего или святого после кончины служил каменный саркофаг, в более
позднее время свинцовый гроб или — для менее знатных и богатых — гроб деревянный, тогда как тело
бедняка доставляли к месту погребения на тачке или в гробу, который освобождался затем для новых
похорон. Наконец, Арьесу ведомо и то, что наибольшее количество заупокойных месс (подчас многие
сотни и даже тысячи) могло быть отслужено и произнесено по завещанию богача, духовного и
светского господина, а души представителей прочих слоев общества должны были довольствоваться
весьма скромными поминаниями. Поэтому и шансы социальных верхов и низов на спасение или на
сокращение сроков пребывания в чистилище расценивались в ту эпоху неодинаково.

Короче говоря, представления о смерти и в особенности связанные с нею ритуалы имели немалое
отношение к социальной стратификации, и игнорировать эту связь — значит неверно истолковывать и
самые установки в отношении к смерти, которые существуют в том или ином обществе. Исследования
других историков обнаружили, что самые небеса были в средние века иерархизированы. Немецкий
историк Динцельбахер пишет, что в противоположность аду — царству хаоса — рай в представлениях
средневековых людей фигурирует в виде царства порядка и иерархии; он говорит о «весьма
феодализированных небесах». В работах Арьеса по истории смерти концепция явно возобладала над
исследованием источников.

Указанная особенность подхода Арьеса к проблеме смерти объясняется, по-видимому, некоторой
общей теоретической предпосылкой. Он придерживается уверенности в существовании единой
ментальности, якобы пронизывающей все социальные слои. Он исходит, далее, из убеждения, что
эволюция мыслительных форм в первую очередь и определяет развитие общества, а потому считает
правомерным рассматривать ментальное автономно, вне связи с социальным. Но тем самым Арьес
изолирует такой предмет исследования, право на существование которого еще нужно обосновать. Как
заметил его немецкий критик, Арьес пишет историю того, что, по определению, самостоятельной
истории не имеет[17]. Такой подход, методологически сближающий Арьеса с Мишелем Фуко,
противостоит подходу многих других историков, которые настаивают на плодотворности изучения
явлений социально-психологического порядка в корреляции, взаимодействии с социальными
отношениями.

«Человек перед лицом смерти», как и другие работы Арьеса на ту же тему, вызвал широкий отклик в
исторической науке. Спустя несколько лет после появления этой монографии Мишель Вовелль
опубликовал еще более объемистую книгу под названием «Смерть и Запад с 1300 г. до наших
дней» [18]. По широте охвата исторического времени и по замыслу и исполнению она представляет
собой своего рода научный «противовес» книге Арьеса. В труде Вовелля наряду с многочисленными
конкретными наблюдениями содержится немало соображений теоретического и методологического
плана.

Если Арьес находит возможным, по существу, изолировать отношение людей к смерти от их
социальной системы, то марксист Вовелль утверждает, что образ смерти в определенный момент
истории в конечном счете включается во всеобъемлющую целостность способа производства, который
Маркс охарактеризовал как «общее освещение», как «специфический эфир», определяющий вес и
значимость всех заключенных в нем форм. В образе смерти находит свое отражение общество, но это
отражение — искаженное и двусмысленное. «Речь может идти только о сложно опосредованных,
косвенных детерминациях, — говорит Вовелль, — и нужно остерегаться утверждений,
устанавливающих механическую зависимость ментальности от материальной жизни общества.
Развитие установок общества пред лицом смерти необходимо рассматривать во всех диалектически
сложных связях с экономическим, социальным, демографическим, духовным, идеологическим
аспектами жизни, во взаимодействии базисных и надстроечных явлений». Не плодотворнее ли было бы
принять тезис о том, что явления разного порядка вступают в процессе общественной практики в
самые разнообразные и каждый раз по-своему структурирующиеся констелляции, так что невозможно