были и такие, кто не хотел видеть этих предзнаменований. Моралисты и сатирики высмеивали этих
чудаков, отказывавшихся верить в очевидное и искажавших тем самым естественную игру. Такие
люди, несомненно, стали чаще встречаться в XVII-XVIII вв., и, если верить Лафонтену, особенно
много их было среди стариков: «Больше всех похожий на мертвеца больше всех не хочет умирать».
Общество XVII в. было к этим старикам (50-летним!) безжалостно и жестоко насмехалось над их
привязанностью к жизни, столь понятной нам: Смерть была права. Идем, старик, не возражай.

Даже безумный Дон Кихот, в действительности куда меньший безумец, чем старики Лафонтена, не
пытался убежать от смерти. Напротив, предзнаменование конца как раз и привело его в рассудок.
«Племянница, — сказал он очень разумно, — я чувствую, что близок к смерти».

Вера в то, что смерть предупреждает о своем приходе, еще долго сохранялась в менталитете народа.
Чтобы ее обнаружить, нужен был гений Толстого, постоянно поглощенного темой смерти и мифом о
народе. На своем смертном одре, на маленькой станции, он со стоном повторял: «А мужики? Как же
мужики умирают?» А мужики умирали так, как рыцарь Роланд, как одержимая девица из Сполето, как
монах из Нарбонна: они знали.

У того же Толстого в рассказе «Три смерти» ямщик умирает на печи, а богатая дама в своей спальне.
Близкие скрывают от нее приближение смерти, а затем разыгрывают целый романтический спектакль.
Ямщику обман не нужен. Он не интересуется даже, в чем его болезнь. «Он знал и говорил, что смерть
его пришла, и ничего больше» [12].

Так же было и с одной старой французской крестьянкой, матерью господина Пуже, чьим биографом
был Жан Гиттон. В возрасте 74 лет она занемогла. «По истечении четырех дней: «Пойдите позовите
господина кюре». Кюре пришел, хотел ее соборовать. «Не сейчас, господин кюре, я вам скажу, когда
будет надо». Два дня спустя: «Пойдите скажите господину кюре, чтоб пришел соборовать»[13].

Mors repentina

Чтобы о приближении смерти можно было оповестить заранее, она не должна была быть внезапной,
repentina. Если она не предупреждала о своем приходе, она уже не рассматривалась как необходимость,
хотя и грозная, но ожидаемая и принимаемая волей-неволей. Внезапная смерть нарушала мировой
порядок, в который веровал каждый. Она была абсурдным орудием случая, иногда выступавшего под
видом Божьего гнева. Вот почему mors repentina считалась позорной и бесчестящей того, кого она
постигла.

Когда Гаерис скончался, отравленный плодом, который в неведении поднесла ему королева Гвениевра,
он был похоронен со всеми почестями. Но на память о нем был наложен запрет. «Король Артур и все
те, кто был при его дворе, были так опечалены столь некрасивой и столь низменной смертью, что
почти не говорили о ней между собой». В этом мире, столь знакомом со смертью, внезапная кончина
казалась некрасивой, пугающей и чуждой.

Сегодня, когда мы изгнали смерть из нашей повседневной жизни, как раз такое внезапное и абсурдное
несчастье нас особенно бы взволновало и скорее именно с этого необыкновенного случая мы сняли бы
привычные запреты. В Средневековье низкой и позорящей была не только внезапная и абсурдная
смерть, но также смерть без свидетелей и церемоний, как, например, кончина путешественника в
дороге, утопленника, выловленного в реке, неизвестного человека, чье тело нашли на краю поля, или
даже соседа, сраженного молнией без всякой причины. Неважно, был ли он в чем-либо виновен, —
подобная смерть клеймила его проклятием. Это представление было очень древним. Еще Вергилий
заставил прозябать в самой жалкой части ада ни в чем не повинных, которые были преданы смерти по
ложному обвинению и которых мы, современные люди, захотели бы, разумеется, полностью
оправдать.