бросается в ад с его книгой, где нет никаких записей, ибо его грехи стерты искренним
покаянием» [120]. Так большая коллективная «книга жизни» с портала церкви Сент-Фуа-де-Конк
превратилась 600 лет спустя в индивидуальную книжечку, нечто вроде паспорта с указанием
судимостей, предъявляемого у врат вечности.

Итак, книга содержит всю историю жизни человека, но составляется она для того, чтобы послужить
ему лишь один-единственный раз: в момент завершения всех счетов, подведения баланса, сравнения
пассива и актива. В представлениях людей начиная по крайней мере с XII в. существовал только один
критический момент в судьбе человека, dies irae, dies ilia, «день гнева, день тот», когда каждая
индивидуальная биография будет выделена из общей судьбы, пересмотрена и заново оценена.
Примечательно, что это не момент самой смерти, а момент после смерти, который первоначальная
христианская версия относила к концу времен, ожидавшемуся, впрочем, в самом скором будущем.

Это все тот же, уходящий корнями в седую древность отказ рассматривать прекращение физического
существования человека как конец его бытия. Люди воображали себе некое «продление», которое хотя
и не всегда доходило до идеи бессмертия блаженных, но создавало все же определенное
промежуточное пространство между смертью и окончательным завершением жизни.

Тема Страшного суда отнюдь не была забыта в XV—XVII вв.: мы находим ее в живописи Ван Эйка и
Босха, в церковном искусстве Ассизи или Дижона. Однако эта тема пережила себя и утратила
популярность. Форма, в которой представлялся людям того времени «последний конец» человеческого
существования, изменилась. Идея Суда отделилась тогда от идеи Воскресения.

Сама по себе концепция воскрешения плоти продолжала жить. Надгробная иконография и эпитафии,
как католические, так и протестантские, не переставали к ней обращаться. Но теперь она оторвалась от
великой космической драмы рода человеческого и сохранила свое место лишь в личной судьбе
отдельного человека. Христианин еще продолжал подчас утверждать в надписи на его могильном
камне, что когда-нибудь воскреснет, а будет ли это в день второго пришествия Христа или в день
конца мира, было ему безразлично. Главной оставалась уверенность в собственном воскресении, в этом
последнем акте собственной жизни, жизни, которая занимала человека настолько, что общая судьба
всего творения Божьего переставала его интересовать. Такое утверждение индивидуальности
противопоставляло позицию людей XIV-XV вв. — в еще большей степени, чем людей XII—XIII вв. —
традиционному христианскому менталитету предшествующих столетий. Сверхъестественное будущее
человека, умиротворенное, освобожденное от драматизма грозного судилища, может показаться
возвращением к оптимистической концепции раннего христианства. И все же такое сближение
поверхностно и обманчиво, ибо, несмотря на утверждения надгробной эпиграфики, страх перед Судом
брал верх над верой в собственное воскресение.

Отделение идеи Воскресения от идеи Суда имело и другое, более очевидное следствие. Промежуток
между физической смертью и окончательным завершением жизни исчез, и это было великим событием
в истории менталитета. Пока такой промежуток существовал, смерть еще не была собственно смертью,
ибо баланс жизни не был еще подведен. Человек оставался между жизнью и смертью, он обладал все
еще способностью «явиться» живым, чтобы потребовать у них помощи, молитв и даров «на помин
души», которых ему недоставало. Еще было время, чтобы святые заступники исполнили свою
спасительную роль. Отдаленные последствия добрых дел, совершенных человеком при жизни, еще
могли успеть дать себя знать.

Но отныне участь бессмертной души решалась в самый момент физической кончины. Все меньше
места оставалось для появления призраков, привидений, теней — неуспокоенных душ умерших. Зато
вера в существование чистилища, места ожидания, составлявшая ранее исключительное достояние
ученых-богословов или поэтов, стала поистине популярной, всеобщей (хотя и не ранее середины
XVII в.), вытеснив собой старые представления о смерти как сне и покое.

Великая драма покинула пространства потустороннего мира. Она приблизилась, она разыгрывалась
теперь в комнате самого умирающего, у его смертного одра. Поэтому на смену прежней иконографии
Страшного суда пришла новая: гравюры на дереве, распространяемые посредством новейшего
изобретения — искусства типографии, индивидуальные картинки, которые каждый мог созерцать у
себя в комнате. Листая трактаты об «искусстве умирать», о способах подготовки к благой, праведной