Смерть в сердцевине вещей. Конец avaritia

Мы понимаем теперь капитальное различие в чувстве жизни и смерти между «вторым
Средневековьем» и XVI—XVII вв., хотя в самих обычаях и ритуалах смерти не изменилось ничего или
очень мало. Примечательно, что «суетность» XVII в. есть отрицание средневекового натюрморта,
продолжавшего существовать и позднее, несмотря на анализируемую нами здесь противоположную
тенденцию. Старый натюрморт передавал страстную, по мнению благочестивых моралистов, даже
неумеренную любовь к жизни и вещам мира сего, avaritia. Жизнь была слишком наивно желанной,
чтобы можно было решиться оставить ее и не надеяться попрежнему пользоваться ею после смерти.

В «суетностях», как и в последних artes moriendi, ситуация обратная. Мир здешний, земной, столь
любезный сердцу и столь прекрасный, испорчен и шаток. Смерть же, прячущаяся в его складках и
тенях, напротив, блаженная гавань, далекая от волнующихся вод и колебаний земной тверди. Место
полюса отталкивания, которое люди на исходе Средневековья и в первые десятилетия эпохи
Возрождения отводили смерти, заняли жизнь и мир. Смерть и жизнь поменялись ролями. Изучение
«суетностей» позволило нам обнаружить новую идею — не смерти, но смертной жизни. Эту идею я
назвал бы общей. Всякая культура, особенно культура письменная, как в Новое время или сегодня,
дает выход некоторым из таких общих идей, предложенных, если не навязанных, как Священное
писание, всему обществу. Эти идеи придают ему сплоченность. Дабы быть действенными, они не
нуждаются в том, чтобы быть осознанными или признанными. Достаточно того, что они существуют

— как банальности, как общие места — в самом воздухе эпохи.

Возьмем современный нам пример. После второй мировой войны мы вобрали в себя несколько таких
общих идей, распространяемых средствами массовой информации. Например, идея отчуждения,
недостатка коммуникации между людьми, одиночества человека в толпе. Идея эта — благородного
происхождения, ее отцы — философы Сартр, Камю и многие другие. Но она быстро зажила
собственной жизнью, и интеллектуалы, ее породившие и взрастившие, не узнают ее больше в
суммарной и безымянной форме, навязанной ей вульгаризацией и популяризаторством. Успехом своим
эти общие идеи обязаны как раз тому, что выражают с легкостью простые и глубокие чувства, которые
сегодня волнуют настоящие массы народа, а в прошлом отдельные влиятельные группы.

Идея тщетности, суетности жизни — того же рода. Она возникла из рассуждений людей церкви, а
затем стала достоянием не осознающей ее коллективной общности, внушая новое отношение к
богатствам и утехам мира сего. Покрытые вуалью меланхолии, богатства уже не желанны ради самих
себя или ради удовольствия, которое они доставляют. Эта общая идея оказала большое воздействие на
общественные нравы: капитализм не мог бы утвердиться, если бы поиск утех и непосредственное
наслаждение благами, то есть avaritia или непомерная любовь к жизни, сохранили свою средневековую
власть над душами людей. Ибо предприниматель-капиталист должен был принять как неизбежность,
что наслаждение богатствами переносится в отдаленное будущее и что прибыль надлежит
накапливать, а не тратить. Приобретенное богатство становилось тотчас же источником последующих
инвестиций, создающих, в свою очередь, все новые богатства.

Подобная система долгосрочного накопления капитала предполагала выполнение целого ряда
социально-экономических и культурных условий. Но по крайней мере одно из этих условий имело
психологическую природу, и оно было необходимо для утверждения капитализма: конец avaritia и
замена ее более аскетическим отношением к жизни и ее благам. Может показаться парадоксальным:
жизнь перестала быть столь желанной тогда же, когда смерть перестала быть столь пунктуальной и
столь впечатляющей.

Простота надгробий: короли и частные лица