Чувства эти были тем сильнее, что они не поощрялись в католической, ни протестантскими церквами.
Первоначально церковь приняла и ассимилировала привязанность живых к своим умершим и к
проявлениям культа мертвых на могилах. Места погребения украшались, как маленькие часовни,
переполненные благочестивыми предметами, крестиками, свечками, сувенирами из Лурда и других
мест паломничества. Культ мертвых казался духовенству вполне естественным для доброго
христианина, и патетические эпитафии истолковывались как свидетельства истинной веры,
составленные к тому же в стиле тогдашней религиозной литературы. Однако уже в то время некоторые
священники из самых реакционных стали тревожиться: они не без оснований подозревали за этими
слишком мирскими увлечениями деизм эпохи Просвещения, а не традиционную христианскую
ортодоксию. Отдельные епископы во второй половине XIX в. высказывались об этих эпитафиях как о
смеси нелепости с чрезмерным натурализмом.

Но надгробная риторика была слишком тесно связана с благочестивым почитанием умерших, чтобы
можно было нападать на одно, не задевая другого. Лишь в середине XX в. духовенство уже без
колебаний стало осуждать то, что раньше допускало и даже одобряло. Так, в 1962 г. в Англии суд
англиканской церкви заставил женщину 75 лет удалить с надгробия мужа слова «Навечно в моих
мыслях», а ведь эти слова слабы в сравнении с романтическим красноречием минувшего века. По
словам достопочтенного Д.С.Ричардсона, выступившего в роли прокурора, в эпоху, когда погребение
превращается в языческое игрище, церковь должна занять твердую позицию: «Мы полагаем, что
сильные выражения привязанности или скорби неуместны»[338]. Тогда же во Франции один
католический священник собрал целую коллекцию эпитафий с единственной целью — высмеять их как
новое язычество. Сентиментальность XIX в. стала предметом насмешек, в ней начали видеть маску, за
которой скрывалось буржуазное тщеславие, дух классовости. Стихийный союз XIX в. между церковью
и культом мертвых в среде мирян сегодня все чаще ставится под вопрос.

Rural cemetery

Необходимо было приспособить кладбища к новой функции: быть местом, посещаемым близкими и
друзьями усопших. При этом сложились два модели, ставшие постепенно воплощениями двух
различных культурных течений. Первая модель хорошо известна. Это кладбище Пер-Лашэз в Париже.
Построенное в начале XIX в. за тогдашней чертой города, оно было задумано как английский парк, где
прекрасные памятники утопают в зелени кустов и деревьев. Туда перенесли останки нескольких
прославленных лиц, в частности Абеляра и Элоизы. С самого начала Пер-Лашэз вместе с другими
новыми кладбищами Монмартра и Монпарнаса фигурировало во всех путеводителях как одна из
важнейших достопримечательностей французской столицы. Еще и сегодня самая старая, самая
недоступная часть кладбища Пер-Лашэз сохраняет свое романтическое очарование.

Вторая модель получила распространение в Америке после 1830 г. Воплощением ее стало кладбище
Маунт-Обёрн в штате Массачусетс. История этого менее известного кладбища хорошо изучена
американским исследователем С.Френчем[339]. Уже в первые десятилетия XIX в. американцы в Новой
Англии начали проявлять озабоченность состоянием своих кладбищ, неблагопристойным видом
погребений, опасностью эпидемий — тем же, чем были встревожены французы в XVIII в. В отличие от
Франции в США не существовало муниципальной монополии на владение кладбищами и потому
вскоре возникли частные кладбища, управляемые некоммерческими объединениями, способными
гарантировать порядок и сохранность могил.

Очень скоро забота о приличиях и о публичной гигиене сменилась стремлением превратить
местопребывание умерших в «культурный институт» (С. Френч) для живых, желающих посещать
могилы своих близких и предаваться там медитациям. В речи на открытии кладбища МаунтОбёрн в
1831 г. говорилось, что «оно может служить некоторым высочайшим устремлениям религии и
человечности. Оно может давать уроки, которые никто не откажется услышать, которые всякий
живущий должен выслушать. Оно — школа религии и философии». Кладбище учит, что смерть не
только разрушение и что «вечен цикл сотворения и разрушения».