примыкавших к кладбищу, уже не осмеливались устраивать танцы: слишком близко к усопшим. При
этом старики удивлялись такому строгому пиетету перед кладбищем и не одобряли его. По словам
исследовательницы, «вместо спокойного сосуществования с кладбищем была найдена материя для
конфликтов», если, например, зал для танцев находился слишком близко от него. «Близость с
сакральным стала почтительной отдаленностью, дистанцированием».

В Париже и других больших городах культ мертвых пришел после долгого и смутного переходного
периода, когда средневековая тесная близость со смертью незаметно сменилась прямым безразличием.
Здесь же, в деревне, от эпохи «смерти прирученной», интимно близкой сразу и непосредственно
переходят к эпохе благоговейной отстраненности, ведь деятельность кюре-реформаторов XVII-

XVIII    вв. имела лишь поверхностный характер. Уважительное отношение к кладбищу в XIX-XX вв.
создает дистанцию, исполненную страха: в старом доме, примыкающем к церкви, долгое время никто
не хотел селиться, говорили: «Слишком близко». Постепенно благочестивый пиетет ослабеет, страх же
возрастет. Но не будем забегать вперед.

Смутное желание отдалить от себя мертвых и их могилы, продолжает Ф.Зонабенд, отнюдь не значит,
будто люди холодны и безразличны к памяти умерших. Я бы даже сказал: наоборот! Старинный
менталитет близости со смертью не знал культа памяти, не знал посещения могилы. Теперь же
ежедневно старики собираются у могилы супруга, супруги или кого-либо из детей. Женщины
прогуливаются там по воскресеньям или в чудесные летние вечера. Переходя от могилы к могиле,
люди читают надписи и припоминают жизнь умерших. «Именно в ходе этих прогулок куется
коллективная память общины, передающая всем историю деревенских семей».

Ведь пространство, отведенное покойникам, разделено на семейные участки. В каждой семье говорят:
«у наших могил», как «у нас дома». Выражение «у Дюпонов» относится равным образом и к дому
Дюпонов, и к могилам членов этой семьи. Это наблюдение исследовательницы соответствует моим
собственным. Так, одна старая прачка в маленьком городке близ Парижа, у которой, скорее всего, не
было и собственного дома, приготовила для себя и своей семьи прекрасное надгробие. В день, когда
она поругалась со своим зятем, она лишила его права на эту могилу и надгробие и тем самым как бы
изгнала из своего дома. «Иногда, — отмечает Ф. Зонабенд, — в документе о продаже дома фигурирует
пункт, обязывающий новых владельцев ухаживать за могилами их предшественников». Кладбище
становится схематическим образом общества, разделенного на семейные группы. Такая организация
пространства некрополя заслуживает особого внимания, ибо она абсолютно нова: до Французской
революции кладбища никак не отражали семейных отношений, все умершие индивидуально и без
различий вверялись духовному покровительству церкви и святых. Деревенская община оказалась в
состоянии теперь создать систему символов, столь похожую на коды традиционных культур, что есть
соблазн смешать одно с другим и считать первую такой же древней, хотя на самом деле она датируется

XIX    в.

В нравах этой деревни в Шатийонэ нетрудно обнаружить нашу парижскую модель культа мертвых,
которая, не ограничиваясь большими городами, захватила и сельскую местность. Но есть здесь и нечто
отличное, если не сказать противоположное: в Мино и после декрета 23: прериаля не перестали
хоронить покойников одного над. «другим, конечно не в братских могилах — их в деревнях не
было, — а в могилах семейных: «Маму положили на папу, Альбера на маму, а когда у Жермэна умерла
дочка, ее положили сверху». Эта картина заставила бы содрогнуться философов-гигиенистов.

Второе важное отличие: место погребения рассматривалось в Мино как владение не индивидуальное, а
коммунальное, которым каждая семья могла пользоваться лишь временно. Подобно тому как до
революции 1789 г. владельцами кладбища считались кюре и приходские власти, теперь их заменили
мэры и деревенский муниципалитет. Как и средневековые кладбища, некрополь в Мино постоянно
перекапывался, могилы вскрывались, дабы поставить туда новый гроб. При этом, если старый гроб уже
разрушился, могильщик вынимал останки предыдущего покойника, опускал в могилу новый гроб, а
затем клал эти останки сверху. Так что в действительности определить, кто из членов семьи лежал
сверху, а кто снизу, было невозможно. Работа облегчалась, если разложение захороненных ранее тел
совершалось быстро. Поэтому в Мино говорили и в XX в. тем же языком Средневековья:
«Нежелательно оставаться нетронутым, ведь это признак того, что погребальный обряд был исполнен
неправильно, либо же это знак судьбы необыкновенной. Тогда покойник если святой, или проклятый».