Старая графиня де Бодуэн повернула голову в сторону своей невестки и презрительно
надменно усмехнулась. А затем быстро встала на ступеньку, забралась в карету и,
захлопнув за собой дверь, громко крикнула:

—    Пошел! Пошел!

Кучер, натянув вожжи, щелкнул кнутом и четверка лошадей быстро выехала со двора.

—    Стойте! Стойте! — иступленно закричала молодая графиня, бросаясь вдогонку.

Но было уже поздно. Она увидела, как мелькнуло лицо старой графини де Бодуэн за
стеклом и Констанции ничего не оставалось, как стоя посреди двора, заломив руки,
горестно зарыдать.

Констанция, охваченная горем, не заметила, что на крыльце стоял облаченный в
черную сутану священник. Это был один из тех двоих священников, которые пытались
уговорить Констанциюотдаться королю. Этот священник приходился дальним
родственником де Бодуэнам.

—    Поди сюда, дочь моя, я тебе кое-что объясню.

—    Нет! — воскликнула Констанция, но подошла к священнику.

—    Дитя мое, ты должна смирить гордыню.

—    Нет! Нет! — иступленно вскрикнула Констанция, сбрасывая руку священника со
своего плеча. — Этого никогда не будет! Никогда!

—    Вот видишь, у тебя забрали сына, — немного каркающим, дребезжащим голосом
заговорил священник.

—    За что?! Почему?! — сама себе задавала вопрос Констанция, хотя прекрасно знала
ответ.

— А потому, дитя мое, что все мы принадлежим королю — я, ты, твой сын, твой муж,
графиня, министры, военачальники, епископы. — все. Все мы принадлежим только
королю Пьемонта Витторио. И если кто-то из подданных ведет себя плохо, это отражается
на всех нас.

—    Но ведь у меня есть муж, граф де Бодуэн, ваш внучатый племянник, святой отец!

—    И он принадлежит королю Витторио, как все мы.

—    Я принадлежу ему, я перед алтарем клялась в верности!

—    Это ничего не значит, дитя мое, мы все должны думать о короле. Ты своим
упорством, дитя мое, довела короля почти до безумия. Он уехал, покинув двор, он никого
не принимает, забросил все государственные дела. И страдает не только он, а все мы, все
королевство, все подданные — тысячи людей, — нравоучительно склоняясь к Констанции
все ниже и ниже, бубнил старый священник.

—    И что же я должна делать?

—    Ты должна утешить короля, только ты сможешь это сделать, больше никто.

—    Ну почему я?

—    Король желает этого.

— Мало ли чего он еще может пожелать? Может быть, ему захочется, чтобы у него
вместо свечей во дворце горела луна?

—    Нет, дитя мое, он желает реального.

—    Но святой отец, как вы можете это говорить?

Морщинистое лицо дрогнуло, глубоко посаженные глаза сверкнули под густыми
бровями, а крючковатый нос стал похож на клюв птицы.

Я все понимаю, дитя мое, но этого, наверное, желает бог.

—    И вы, вы, священник, можете говорить подобное?

—    Да, могу, дитя мое.

Священник положил руку на плечо Констанции и, склонившись к самой ее голове,
зашептал:

— Тебе, дитя мое, уже отпущены все грехи, те, которые ты совершила, совершаешь и
которые совершишь. Милость божья безгранична и всепрощение его безмерно.