он произвольно разрывает эту непостижимую для него синхронность двух, казалось бы,
непримиримых эсхатологических версий и утверждает, что первая сцена якобы отражает «раннюю
стадию» представлений средневековых людей о загробном суде, а вторая — «более позднюю стадию».
Сталкиваясь с загадкой средневековой ментальности, историки, вместо того чтобы попытаться ее
разгадать, стараются обойти ее стороной, подгоняя ее под привычные эволюционные схемы...

Между тем более внимательное изучение источников приводит к выводу: представление о
немедленном суде над душою умирающего и представление о Страшном суде в апокалиптическом
«конце времен» с самого начала были заложены в христианской трактовке мира иного. И
действительно, мы найдем в евангелиях обе версии. Но для первых христиан, живших в ожидании
немедленного конца света, это противоречие не было актуальным, между тем как в средние века, когда
наступление конца света откладывалось на неопределенное время, сосуществование обеих
эсхатологии, индивидуальной, «малой», и «большой», всечеловеческой, вырастало в парадокс,
выражавший специфическую «двумирность» средневекового сознания.

«Книга жизни» (liber vitae), которая, по утверждению Арьеса, якобы лишь с XIII в. принимает характер
«реестра человеческих деяний», фигурирует в этом качестве в дидактической церковной литературе с
самого начала Средневековья. О книгах, в которые записаны добрые дела и прегрешения человека и
которые соответственно приносят к его смертному одру ангелы и демоны, затевающие тяжбу из-за его
души, можно прочитать уже в «Церковной истории народа англов» Бэды (начало VIII в.). Поступки
индивида «не теряются (говоря словами Арьеса) в бескрайнем пространстве трансцендентного... в
коллективной судьбе рода человеческого», они индивидуализированы. Если liber vitae выступает
одновременно как история человека, как его биография, и вместе с тем как «бухгалтерский гроссбух»,
где записаны его деяния, то, оказывается, этот феномен вовсе незачем связывать с «новым
рационализмом и с духом расчетливости делового человека». Ибо такого рода рационализм и
коммерческий дух и расчетливость действительно появились в Европе в результате развития городов и
торговли в XII-XIII вв. Но «книга жизни» здесь ни при чем.

Я остановился на этом вопросе потому, что здесь, если не ошибаюсь, единственный раз на протяжении
своей обширной книги, Арьес пытается установить связь между ментальностью и материальной
жизнью. Эту попытку нельзя признать удачной и убедительной, но вовсе не потому, что такие связи
вообще отсутствовали, а в силу игнорирования исследователем массива источников, которые имеют
самое прямое отношение к рассматриваемой им проблеме; их незнание оказывается роковым для
построенной им картины смены эсхатологии.

Личное отношение к посмертному суду — органическое свойство христианства. Его персонализм
выражался, в частности, в том, что индивид осознавал себя стоящим пред высшим Судией наедине со
своими грехами и заслугами. Таковы, например, сцены, рисуемые в нравоучительных «примерах»,
коротких рассказах, которые широко использовались в проповеди. В одном из «примеров» человек
лежит распростертый на одре смерти; его окружают близкие и друзья. И внезапно они становятся
свидетелями невероятного, чудесного события. Умирающий еще с ними, и они слышат его слова. Но
слова эти обращены не к ним, а ко Христу, потому что в тот же самый момент этот человек,
оказывается, уже предстоит пред высшим Судией и отвечает на Его обвинения. Свидетели,
естественно, не слышат вопросов Христа и произносимого им приговора: Страшный суд происходит в
ином измерении. Но они слышат ответы грешника и из них могут заключить, что, несмотря на тяжесть
обвинений, он в конце концов получает прощение. Умирающий находится как бы в обоих измерениях

— еще среди живых и одновременно уже на Страшном суде.

В другом «примере» умирающий юрист пытается затянуть Страшный суд над собой с помощью
внесения апелляции и просит своих коллег формально объявить о ней, но они медлят, и со словами
«слишком поздно апеллировать, приговор уже произнесен, и я осужден» адвокат-крючкотвор
умирает[15]. В такого рода «примерах» средневековую аудиторию не мог не потрясать своего рода
«эффект присутствия»: Страшный суд близок как во времени (он происходит над душой умирающего),
так и «пространственно»; окружающие слышат ответы грешника Судие, и обвиняемый даже пытается
вовлечь их в тяжбу.

Рассказы о посещениях потустороннего мира, «примеры», проповеди и жития святых — эти источники
представляют исключительный интерес, потому что они были адресованы самым различным слоям
населения, и в первую очередь необразованным и не посвященным в тонкости эзотерической теологии.