белоснежной чистоты и невинности, но это и хорошее, дорогое белье в порядочном доме, выражающее
также, быть может, представление о честной и достойной хозяйке дома и ее семействе. То же самое
можно было бы сказать и о других вещах, изображенных анонимным художником фламандской
школы: о медном тазе, о вазе с цветами, о многоугольной столешнице. Легкая ткань моделирует эти
предметы, придает им форму, помещает их в густое, насыщенное жизнью пространство картины.

Внутри картины предметы организованы и сгруппированы так, что возникает соблазн рассматривать
их отдельно, в отрыве от композиции в целом. Так и это «Благовещение» Флемалльского Мастера
может быть разложено на три маленьких натюрморта. Первый, в нише, включает в себя таз, ковшик и
салфетку. Другой — стол, на котором видны часослов и чехол для него из дорогой ткани, медный
подсвечник и фаянсовая ваза с символической лилией. Третий натюрморт образован большой
деревянной скамьей, камином, окном со ставнями. Все эти натюрморты готовы отделиться от
композиции и жить собственной жизнью.

Элементы натюрморта, столь хорошо заметные в живописи XV в., робко появляются перед нашим
взором на французских миниатюрах и картинах уже в конце XIV в. Так, на нескольких миниатюрах,
изображающих Рождество, мы видим тщательно выписанные столик с терракотовой посудой и ложкой,
соломенный стул, горшок с водой. Какой музей быта можно было бы собрать с помощью живописи
этого времени, для которой любой повод был хорош, чтобы представить со всей любовью предметы
повседневной жизни! Это могли быть вещи драгоценные: чаши, вышедшие из искусных рук ювелиров
и наполненные золотыми монетами, которые цари-волхвы подносят младенцу Иисусу или которыми
дьявол соблазняет Христа в пустыне (эта последняя сцена становилась все более редкой, словно
иконография той эпохи открыто отдавала предпочтение блеску даров, подносимых волхвами, или
роскоши Марии Магдалины перед аскетизмом и безразличием Христа, искушаемого дьяволом в
пустыне). Это могли быть предметы более простые, но искусно украшенные, как столовые приборы в
«Тайной вечере» Дирка Баутса, миски с молочной кашей в изображениях Мадонны с младенцем, тазы
и ванночки, где омывают новорожденного в сценах Рождества, груды книг в нишах рядом с фигурами
пророков. Это могли быть, наконец, предметы самые обычные и грубые: простая деревенская мебель,
глиняная посуда. Вещи как бы выходили из анонимности своей символической функции, обретая
присущую им весомость и плотность привычных, хорошо знакомых и радующих глаз предметов
повседневной жизни.

Во второй половине XV в. присутствие вещей в сюжетных картинах может уже показаться
избыточным. Вещи должны были отделиться от персонажей и стать объектом особого направления в
искусстве. Так родился натюрморт в собственном смысле слова.

Одним из первых натюрмортов, независимых и совершенно лишенных всякого религиозного
символизма, является расписанная художником дверца аптечного шкафа. На ней в иллюзионистской
манере изображен другой шкаф, а также книги и бутылки. На одной из них можно расшифровать
немецкую надпись, означающую «от зубной боли». Отныне не только вещи, но и их живописные
изображения составят часть привычных декораций человеческой жизни. Любовь к вещам дала
рождение новому жанру искусства, черпающему в ней и вдохновение, и темы.

Нам трудно сегодня понять, насколько интенсивным было в старину отношение между человеком и
вещью. Оно, однако, продолжает существовать и в наши дни — у коллекционеров, испытывающих к
собираемым предметам подлинную страсть и обожающих их рассматривать, трогать, перекладывать.
Эта страсть, впрочем, никогда не бывает совершенно бескорыстной: даже если предметы сами по себе
не имеют ценности, то, что они собраны вместе и составляют редкую коллекцию, делает их безусловно
ценными. Следовательно, коллекционер необходимо причастен спекуляции. Созерцание и спекуляция,
характерные для коллекционера, составляют в то же время характерные признаки раннего капиталиста,
каким он выходит на историческую сцену на исходе Средневековья, в эпоху Ренессанса. До этого, в
частности в «первое Средневековье», вещи еще не казались заслуживающими того, чтобы на них
смотреть, их запоминать, их желать. «Первое Средневековье» было к вещам скорее равнодушно.
Разумеется, торговля не прекращалась, ярмарки и рынки были на Западе повсюду. Однако богатство
воспринималось не столько как обладание вещами, сколько как обладание властью над людьми.
Богатство ассоциировалось с многолюдством, бедность же с одиночеством. И умирающий в рыцарском
эпосе думает — в отличие от лежащего при смерти в трактатах об «искусстве умирать» — не о
сокровищах, а о своем сеньоре, своих пэрах и вассалах.