Не узнает ли внимательный посетитель нашего воображаемого музея о коллективных ощущениях
смерти и потустороннего мира больше, чем если бы он прочел целую ученую библиотеку,
составленную из книг по теологии и по истории духовности? Разумеется, господствующие идеи этой
литературы, прежде всего дуализм тела, ожидающего воскрешения, и души, которой суждены небесное
блаженство или адские муки, наложили глубокий отпечаток на надгробное искусство. Но мы
обнаруживаем в этом искусстве и то, что не находит выражения нигде больше и о чем мы не могли бы
узнать из других источников: архаические верования, считавшиеся уже утраченными, но лишь
скрывавшиеся в глубине коллективного сознания.

Посещение такого воображаемого музея подводит нас к трем важным выводам. Первый из них был
уже подготовлен нашим предшествующим анализом иконографии Страшного суда, текстов завещаний,
похоронной литургии: открытие индивида, открытие в час смерти или при мысли о ней его
собственной идентичности, собственной истории — как в этом мире, так и в мире ином. Желание быть
собой побуждает отвергнуть анонимность раннесредневековых саркофагов и заменить их
мемориальными надгробиями, увековечивающими память о земном существовании конкретной
личности. В то же время это желание быть индивидуальностью делает душу человека главным
элементом его личности, сгущением сущности. Выражением этого чувства становится «надгробие
души», а само чувство, присущее первоначально лишь церковной элите, охватывает на исходе
Средневековья и в начале Нового времени более широкую социальную категорию дворянства и
средней буржуазии.

Второе, о чем говорит посещение воображаемого музея надгробий: живучесть веры в некое
нейтральное состояние покоя, промежуточное между треволнениями на земле и блаженным
созерцанием на небесах. Этой верой внушены условные позы «лежащих» и «молящихся» в церквах и

— еще и сегодня — кладбищенские кресты, знак смутной, неясной надежды. Мы узнаем здесь все ту
же очень старую концепцию прирученной смерти и потустороннего мира — мирного, исполненного
мягкого отдохновения, «освежающего».

Третье связано с семейными часовнями-усыпальницами, где соединяются в одном и том же
пространстве живые и мертвые, принадлежащие к одной семье. Мы видим здесь выражение желания,
прежде неизвестного, физически сблизить одних и других.

Часть 3. Смерть далекая и близкая

Глава 6. Отлив

Неприметная перемена

Мы проследили на протяжении всего Средневековья, как постепенно утверждалась новая
чувствительность, придававшая реальной смерти человека все большее значение. Это развитие,
восходящее еще к монашеским тревогам каролингской эпохи, совершалось в среде litterati, «ученых», и
распространялось вширь одновременно с расширением их влияния. На исходе Средневековья новая
чувствительность достигла той интенсивности, какую передают пугающие образы искусства macabre.
Эта эволюция привела к сосредоточению мыслей и чувств на самом моменте физической смерти.
Достигнув этой точки, развитие приостановилось и даже как бы пошло вспять.

Именно этот отлив мы и должны сейчас рассмотреть. Начинается он примерно с Возрождением и
продолжается вплоть до XVII в. Уловить этот процесс, основываясь на конкретных новых фактах,
трудно. Приходится скорее угадывать его за внешней стабильностью и неизменностью, учитывать его
неприметность и двойственность. В самом деле, все оставалось так, как было в средневековом
прошлом: тот же литературный жанр artes moriendi, те же Пляски Смерти (из 11 памятников этой
иконографии во Франции 5 относятся к XVI—XVII вв., в Германии же 18 из 26 датируются XVI—

XVIII в., а один даже 1838 г.), та же обязанность писать завещание и тот же сакральный характер,
придаваемый этому акту. Никаких бросающихся в глаза изменений, так что нетрудно ошибиться и
подумать, будто ничто не нарушало многовековой преемственности. А между тем сквозь эту внешнюю