и близкая», воспользовавшись словами госпожи де Ла Файетт, цитируемыми в исследовании М.
Вовелля.

Система защиты от природы, остававшаяся неподвижной в течение тысячелетий, расшатывается во
мраке коллективного бессознательного. Смерть, когда-то прирученная, готовится вернуться в
изначальное дикое состояние: процесс одновременно и медленный, и резкий, прерывистый, идущий
незаметными скачками, с действительными или мнимыми откатами. На первый взгляд может
показаться странным, что этот период одичания смерти есть в то же время период роста рационализма,
научных открытий и технических новшеств, все усиливающейся веры в прогресс и его торжество над
первобытной дикостью природы. Однако именно тогда плотины, воздвигнутые тысячелетия назад,
дабы сдержать стихию природы, оказываются взорванными в двух местах: секс и смерть. С какого-то
момента, за определенным порогом страдание и наслаждение, агония и оргазм сведены в единое
ощущение, что находит выражение, в частности, в мифе об эрекции у повешенных. Эти эмоции на
краю пропасти внушают желание и страх. Именно и только тогда появляется первая форма великого
страха смерти: боязнь быть похороненным заживо, подразумевающая, что есть некое смешанное и
обратимое состояние, сочетающее жизнь и смерть.

Страх этот мог бы получить развитие, расшириться и, соединившись с другими плодами века
Просвещения, вызвать к жизни нашу сегодняшнюю культуру на почти полтора столетия раньше. И это
не первый раз, когда создается впечатление, что конец XVIII в. прямо подходит к порогу века XX. Но
нет, произошло нечто иное, чего невозможно было предвидеть и что восстанавливает реальную
историческую хронологию.

XIX век: триумф новой техники, порожденной научной мыслью предшествующего периода. XIX век:
романтизм формирует новую чувствительность, исполненную страстей безоглядных и беспредельных.
Целый ряд новых психологических реакций сотрясают Запад, как никогда прежде. Бешено мигают
лампочки контрольных приборов, их зашкаливает. Все четыре наших параметра претерпевают мощные
изменения.

Определяющим становится изменение первого параметра: индивидуального самосознания. До сих пор
его противоположными полюсами были чувство общности судьбы и родовой принадлежности ("все
умирать будем") и чувство собственной специфической индивидуальности («смерть своя»), В XIX в. то
и другое ослабевает, уступая место третьему чувству, ранее смешивавшемуся с первыми двумя:
чувство «другого», причем не любого другого человека, а нескольких самых близких. Аффективная
привязанность, некогда распространявшаяся на обширную группу людей, сосредоточивается отныне на
самых дорогих сердцу родных и друзьях, разлука с которыми — смерть есть прежде всего разлука —
начинает восприниматься как невыносимая, вызывает драматический кризис всех чувств. Отсюда
модель, названная нами «смерть твоя», за которой целая эволюция чувств, столь же важная для
истории, как и революция идей, политическая, индустриальная или демографическая революция.
Между всеми этими революциями связь более глубокая, нежели простая взаимозависимость во
времени.

На смену традиционной общине и эгоистическому индивиду конца Средневековья и начала Нового
времени приходит «нуклеарная» семья: супружеская пара с детьми, заново изваянная ее новой
функцией носителя абсолютной аффективной привязанности всех ее членов друг другу. Частная
жизнь, privacy, побеждает все иные формы чувствительности, противостоя одновременно и
индивидуализму, и традиционной архаической общинности. «Смерть своя» теряет смысл. Страх
умереть самому в значительной мере сменяется страхом разлуки с «другим», с теми, кого любишь.

Смерть «другого», «тебя» возбуждает пафос, прежде отвергавшийся. Церемонии, совершаемые в
комнате умирающего или в период траура, ранее призваны были служить барьером против избытка
эмоций или безразличия. Теперь же они деритуализируются, теряют свой условный характер,
становятся формами спонтанного выражения горя и скорби живых. Оплакивают не сам факт кончины,
а именно физическое расставание с умершим. Сама же смерть, напротив, перестает быть печальной.
Она желанна, она возвеличивается, она прекрасна! Дикая природа проникает в неприступную башню
человеческой культуры, гуманизируется и сливается с ней в компромиссе прекрасной смерти. Смерть

— уже не близкая и прирученная, как в традиционных обществах, но и не абсолютно дикая. Она
становится патетической и красивой, как сама природа в своей огромности и бесконечности, как море,
как бескрайняя равнина. Прекрасная смерть — это компромисс, позволяющий канализировать