может спасти даже школа учтивости. Да, город изменился. Знаменитый фонтан на
площади Пале-Рояль не бьет уже, наверное, многие месяцы. За его невысокими
каменными стенками можно найти только рваные лохмотья и прохудившиеся
истоптанные башмаки, но уж никак не воду.

Несмотря на надвигающийся вечер, толпы народа бродят по бесчисленным улицам
Монмартра и Сен-Дени, Сен-Мартена и Берери, Тампля и Сен-Антуана, Мобера и
Люксембурга, Сен-Жермена и Сен-Бенуа. Возможно, это происходило из-за того, что
большинство лавок столицы было закрыто. Торговля шла до поздней ночи на улицах и
площадях при свете свечей. Париж превратился в одно большое торжище. И это при том,
что тут и там появлялись солдаты, которые, водрузив кокарды на свои головные уборы,
именем революции конфисковывали товары у тех, кто не успел еще совершенно обеднеть.
Возмущаться при этом было бесполезно, поскольку предводитель каждого такого отряда
непременно имел при себе бумагу, подписанную каким — нибудь из депутатов конвента.
Из подобного документа следовало, что в случае сопротивления незадачливый
собственник не мог рассчитывать даже на гильотину.

Такой привилегии удостаивались только дворяне и лица, занимавшие высокое
положение при пока еще здравствующем короле. Солдаты могли просто-напросто
воспользоваться предоставленным им правом вершить революционный суд на месте.

Путешественник-американец время от времени приоткрывал дверцу почтовой кареты,
на козлах которой сидел высокий краснолицый парень в буро-желтом кафтане с красными
атласными обшлагами, просил своего возницу остановиться и, торопливо раскрыв
дорожный блокнот в обложке из телячьей кожи, карандашом записывал слова песен,
исполнявшихся уличными певцами и куплетистами.

Мистер Пенн бывал в Париже несколько лет назад и уже был знаком с этим народным
площадным искусством. Но тогда на улицах исполняли только антироялистские песенки,
а сейчас можно было услышать куплеты, посвященные и республике, и лидерам конвента,
и Людовику XVI, и Марии-Антуанетте, и «зубастым» щеголям в цветастых галстуках, и
бледным епископам, и гильотине, и даже австрийскому императору. Казалось, пели все и
обо всем. Это было время какого-то неслыханного грязного и зловонного веселья. Это
было время ненависти и надежды, любви и отречения, героизма и предательства, совести
и растления, золота и крови. Самопожертвование соседствовало с низостью, трусость с
героизмом, мужество и достоинство — с бесчестием и падением. Графини становились
революционными актрисами, монахини шли в дома терпимости, маркиз и баронесс можно
было встретить в революционных трибуналах.

И обо всем этом можно было услышать в песнях, которые распевали как те, кому бог
даровал голос и поэтический дар, так и те, кто никогда не был знаком с нотами и рифмой.

Мистер Пенн был известным американским публицистом. В свое время, охваченный
идеей свободы и равноправия, он прибыл во Францию, бредившую революцией. Здесь он
знакомился с трудами Руссо и Вольтера, Бабефа и Сент-Этьена. Затем, переполнившись
либеральными идеями, он вернулся в Америку, где участвовал в общественной жизни, и
теперь снова приехал во Францию. Его привел сюда не только интерес к событиям
последнего времени в той стране, которая служила для Америки идеалом свободы, но и
свои, чисто практические интересы. В свое время здесь, в Париже, он познакомился с
одним из самых выдающихся, по его мнению, писателей Франции той поры Николя Ретиф
де ля Бритоном. Это был человек, которого смело можно было назвать самым
талантливым из живо писателей парижской грязи. Происходил он из когда-то известного,
но затем обедневшего дворянского рода. Был знаком, несомненно, со всеми злачными
местами Парижа (впрочем, как и многих других городов Франции), знал всех завсегдатаев
трактиров и проституток (по крайней мере, в обозримых окрестностях улицы Дофине, где
он жил). При всем при этом он был действительно талантливым писателем, которому
особенно удавались картины народного быта и нравов парижской черни. Ретиф де ля