На сей раз, после того, как кардинал де Роан снова спросил у духа кардинала Ришелье о
будущем Луизы де Андуйе, Калиостро вздрогнул и произнес другое слово:

—    Театр.

—    Какой театр? — заволновалась Ташеретта де Андуйе. — Почему он назвал театр?
Разве может быть у молодой дамы столь знатного происхождения, как моя внучка,
будущее на каких-то жалких деревянных подмостках? Или я опять ошибаюсь. Луиза, ну
что же ты молчишь?

Пунцовая краска по-прежнему не сходила с лица девушки. Но теперь, после того, как
устами медиума дух поведал ей о будущем, она понемногу стала приходить в себя.

—    Бабушка, я, действительно, мечтаю о театре, — пролепетала Луиза, — ведь это так
интересно. Сегодня ты — царица Савская, завтра — Джульетта, а через неделю —
Клеопатра. Разве это не прекрасно — каждый день быть какой-то новой, не такой, какой
тебя привыкли видеть?

Ташеретта де Андуйе от ужаса и негодования едва не забыла о том, что нельзя снимать
руки с блюдечка. Если бы не обстоятельства, она наверняка всплеснула бы руками.

—    Боже мой, Луиза, что ты говоришь? И это я слышу от тебя, наследницы графского
титула. Ну ничего, скоро мы отправимся домой и там поговорим более обстоятельно.

Стараясь держать себя в руках, старая графиня повернулась к кардиналу де Роану.

—    Простите меня, ваше высокопреосвященство, вы можете продолжать.

Констанция, которая с неослабевающим вниманием следила за происходящим,

заметила, как господин Бомарше снисходительно улыбнулся. На его лице словно было
написано — пусть глупцы повеселятся.

Переведя взгляд с соседа слева на соседа справа, Констанция увидела его лицо в яркой
вспышке пламени из камина. На нем была какая-то забота, отрешенность. Кардинал де
Роан был мысленно где-то далеко. О чем думала сама Констанция? Об этом не мог бы
догадаться даже самый проницательный медиум. Всеми своими мыслями она перенеслась
туда, где среди холмов бушевал и искрился водопад, где в холодном ручье плавала,
сверкая серебристыми боками, форель, где она, Констанция Реньяр, любила сидеть на
широком, нагретом ласковыми солнечными лучами камне и смотреть на воду.

Сколько же времени прошло с тех пор? Сколько же ей пришлось пережить? Она узнала
уже, наверное, все, что только может узнать в своей жизни женщина — любовь и измену,
страсть, ненависть, предательство, самоотречение, жестокую болезнь и радость от
жизни.

Похоже, что кардинал де Роан относился к спиритическому сеансу весьма серьезно. Он
обвел взглядом присутствующих и, обращаясь к графу Калиостро, произнес:

—    Госпожа де Сен-Жам.

Из горла Калиостро донеслись несколько протяжных стонов, а затем, после тяжелого
вздоха, итальянец чужим голосом сказал:

—    Гимен.

На сей раз пришлось густо покраснеть госпоже де Сен-Жам. Имя принца Гимена,
знаменитого богача и светского гуляки, столь прочно ассоциировалось в Париже с
пороком, что госпожа де Сен-Жам тут же принялась оправдываться:

—    Я не знаю, что он имеет в виду. Вы же знаете, мы всего несколько раз виделись с
принцем Гименом. Сейчас он уехал. Между нами не может быть никакой связи. Это
какое-то недоразумение. Прошу вас, ваше высокопреосвященство, повторите вопрос еще
раз.

Однако Калиостро ответил тем же самым словом. Судя по всему, события, которые
должны были произойти с госпожой де Сен-Жам, каким-то образом были связаны с
принцем Гименом. Но пока все это оставалось глубокой тайной, скрытой под мраком
времен. Для господина де Лавеля и знаменитого писателя Бомарше никаких сообщений у
духа кардинала Ришелье не было. И если Бомарше, узнав об этом, лишь презрительно
фыркнул, то толстяк де Лаваль вздохнул с явным облегчением. Скорее всего, де Лавалю