незнакомца, и Констанции показалось, что поры его лица и особенно лба как бы
раскрываются, чтобы дать выход внутреннему чувству, которое его переполняет. Этот
человек, на вид холодный и сдержанный, как будто таил внутри себя скрытый очаг огня, и
пламя этого очага проникало теперь в души гостей. Адвокат продолжал:

—    Может быть, вызванный мной призрак, сделавшись невидимым, последовал тогда за
мной. Я этого не знаю. Но едва только голова моя коснулась подушки, передо мной
явилась огромная тень Екатерины Медичи. Я почувствовал, что попадаю в какое-то
облако света. Мои глаза, устремленные на королеву были прикованы только к ней. Я
видел только ее одну. После этого она неожиданно наклонилась ко мне.

При этих словах присутствовавшие на ужине дамы одновременно вздрогнули. Их всех
обуревало любопытство, которое никто не считал нужным скрывать.

—    Честно говоря, я даже не знаю, — сказал адвокат, — продолжать мне сейчас или нет.
Ведь как бы я ни был уверен в том, что это был всего лишь только сон, сейчас мне
предстоит говорить о очень важных вещах.

—    Это касается религии? — осведомился у адвоката автор «Женитьбы Фигаро».

Генеральный контролер финансов махнул рукой.

—    Нет, наверное, что-нибудь непристойное. Ну, да ладно, дамы вас простят. Можете
рассказывать все, что вам пришлось пережить, даже самое скабрезное. Мне сдается, что
все мы уже вполне созрели для таких рассказов.

Адвокат отрицательно покачал головой и, понизив голос, сказал:

—    Это касается правительства.

Господин де Калонн едва удержался от смеха.

—    Ну и что? — радостно спросил он. — Говорите! Вольтер, Дидро, Руссо и их
товарищи уже начали приучать кое к чему наш слух. Что вы можете рассказать такого, о
чем еще не написали в бульварных парижских изданиях какие-нибудь Ретиф де ля Бретон
или ему подобные? Я уже готов вас простить.

Генеральный контролер финансов весь обратился во внимание, а его соседка, которую
звали, кажется, госпожа де Жанлис, насторожилась. Провинциал все еще не спешался
начать. Тогда Бомарше весело воскликнул:

—    Будьте же посмелее! Разве вы не знаете, что когда законы так притесняют свободу
мысли, народ отыгрывается на свободе нравов?

То ли в душе у меня бродили какие-то неведомые мне самому мысли, то ли это было
какое — то наитие, но я сказал ей:«Сударыня, у вас на совести огромное преступление,
».«Какое же?»— спросила она печально.«То, которое совершилось двадцать четвертого
августа 1572 года, когда в церкви Сен-Жермен ударили в колокол». Она презрительно
улыбнулась, и на ее желтоватых бледных щеках обозначилось несколько глубоких
морщин. «И это вы называете преступлением? — сказала она. — Это было наше несчастье.
Все было сделано не так, как надо, и наш замысел потерпел неудачу. Поэтому он и не
принес ни Франции, ни Европе, ни католической церкви того блага, которого мы от него
ожидали. Что вы хотите, приказы были выполнены плохо».

—    Она говорила о варфоломеевской ночи? — напряженно спросила госпожа де Сен-
Жам.

Адвокат в ответ только кивнул и продолжил:

—    И я спросил у нее:

«Неужели только из-за этого ваш замысел потерпел поражение?» «Потомству нет дела
до того, что средства сообщения были тогда недостаточны, и что, осуществляя нашу идею,
мы не смогли сразу же привести в движение все силы, — ответила она, — а ведь это
необходимо при всяком государственном перевороте. Вот в чем наша беда. Если бы 25
августа 1572 года во Франции не осталось ни одного гугенота, я бы даже для самого
далекого будущего продолжала быть прекрасным олицетворением воли божьей. Сколько
раз после этого ясновидящие души, вроде кардинала Ришелье, втайне обвиняли меня в
том, что я, найдя в себе достаточно смелости, чтобы решиться на этот шаг, все же не