| Глава
XXII
Древние бани. – Последняя битва крестоносцев. – Гора Фавор. – Вид
с ее вершины. – Воспоминания о волшебном саде. – Жилище пророчицы Деворы.
Мы снова купались в море Галилейском, вчера в сумерки и сегодня на восходе
солнца. Мы не плавали по нему, но разве три купанья не стоят одного плавания?
Рыбы здесь видимо-невидимо, но, отправляясь в странствие, мы запаслись
лишь описаниями путешествий вроде «В шатрах на Святой Земле» и «Святая
Земля и библия» и не запаслись рыболовной снастью. В Тивериаде рыбой не
разживешься. Мы, правда; видели, как двое или трое бездельников чинили
сети, но на наших глазах они так ни разу и не закинули их в море.
Мы не пошли в древние бани в двух милях от Тивериады. У меня не было ни
малейшего желания туда идти. Это удивило меня и побудило задуматься над
причиной столь непостижимого равнодушия: Оказалось, все дело в том, что
их упоминает Плиний. С некоторых пор я самым . непозволительным образом
невзлюбил Плиния и апостола Павла, – ведь я никак не мог найти такого
уголка, который принадлежал бы мне одному. Всякий раз неизменно оказывалось,
что апостол Павел побывал здесь, а Плиний упоминает это место в своих
трудах.
Ранним утром мы оседлали своих скакунов и отпаравились в путь. И тут во
главе процессии возникла загадочная фигура – я бы назвал ее пиратом, если
бы пираты водились на суше. Это был рослый араб, еще молодой – лет тридцати,
кожа у него была медного оттенка, точно у индейца. Голову туго обвивал
яркий шелковый шарф – желтый в красную полоску, – концы которого, окаймленные
густой бахромой, свисали на плечи я колыхались на ветру. От шеи до колен
свободными складками ниспадал плащ – настоящее звездное знамя, все в волнистых,
змеящихся черных и белых полосах. Откуда-то из-за спины торчал высоко
над правым плечом длинный чубук. Высоко над левым плечом торчал ствол
висящего за спиной непомерно длинного ружья – из тех, какими вооружены
были арабы во времена Саладина,– все, от ложа до самого дула, отделанное
серебром. Вокруг стана множество раз обернут был длинный– предлинный,
искусно расшитый, но до неузнаваемости выгоревший кусок шелка родом из
роскошной Персии, и впереди, среди бесчисленных складок, сверкала на солнце
грозная батарея старинных, оправленных медью исполинских пистолетов и
позолоченные рукояти кровожадных ножей. Еще несколько пистолетов в кобурах
было подвешено к длинношерстным, козьим шкурам и персидским коврам, которые
громоздились на спине лошади и, видимо, должны были заменить седло; широкие
железные стремена вздергивали колена воина под самый подбородок, и, бряцая
о стремя, среди свисающих с седла огромных кистей болталась кривая, отделанная
серебром сабля таких великанских размеров и такого свирепого вида, что
при одном взгляде на нее самого отчаянного храбреца должно было бросить
в дрожь. Разряженный в пух и прах принц, что, верхом на пони и ведя в
поводу слона, гордо вступает в селение во главе бродячего цирка, нищ и
ног пред этим пышно разубранным всадником, и удовлетворенное тщеславие
первого сущая безделица по сравнению с царственным величием и бьющим через
край самодовольством второго.
– Кто это? Что это? – посыпались со всех сторон испуганные вопросы.
– Наш телохранитель! От Галилеи до места рождения Спасителя страна кишит
свирепыми бедуинами, у которых в этой жизни одна утеха – резать, рубить,
увечить и убивать ни в чем не повинных христиан. Спаси нас аллах!
-Тогда наймите полк солдат! Неужели вы пошлете нас навстречу ордам головорезов,
когда у нас не будет иной защиты, кроме этого ходячего арсенала?
Драгоман рассмеялся – но не остроумному сравнению, ибо поистине не родился
еще на свет гид, проводник ,или драгоман, способный хоть как-то оценить
шутку, даже если она такая грубая и тяжеловесная, что, упади она на него,
она расплющила бы его в лепешку,– драгоман рассмеялся и, подстрекаемый,
без сомнения, какой-то своей, тайной мыслью, позволил себе даже подмигнуть
нам.
Когда в таких передрягах человек смеется, это придает храбрости; когда
он подмигивает – на душе становится совсем спокойно. Наконец он дал понять,
что мы и с одним стражем будем в полной безопасности, но уж без этого
одного никак нельзя: его устрашающие доспехи окажут магическое действие
на бедуинов. Тогда я сказал, что нам вообще не нужны никакие стражи. Если
один нелепо вырядившийся бродяга может спасти от всех бед восьмерых вооруженных
христиан и целую кучу их темнокожих слуг; так уж конечно они и сами сумеют
себя защитить. Драгоман с сомнением покачал головой. Тогда я сказал:
– Подумайте только, на что это похоже! Подумайте, что скажут самоуверенные
американцы, если мы будем трусливо пробираться по этой безлюдной пустыне
под охраной какого-то ряженого араба, который сломит себе шею, удирая
во все лопатки, если за ним погонится настоящий мужчина? Это глупо, это
попросту унизительно. Зачем нам велели запастись пистолетами, если мы
все равно отданы под защиту этого негодяя в звездно-полосатом плаще?
Все уговоры были, тщетны, драгоман только улыбался да покачивал головой.
Явыехал вперед, завязал знакомство с этим новоявленным царем Соломоном-во-всей-славе-его
и заставил его показать мне свое допотопное– ружье. Замок его проржавел;
ствол сплошь был в серебряных кольцах, пластинках, бляшках, но при этом
он был кривой, как бильярдные кии выпуска сорок девятого года, которые
всё еще попадаются на старых приисках Калифорнии. Дуло было до филигранной
тонкости изъедено узором многовековой ржавчины, и край стал как обгоревшая
печная труба. Зажмурив один глаз, я заглянул в дуло – оно все заросло
ржавчиной, как старый паровой котел: Я взял в руки исполинские пистолеты
и взвел курок. Они тоже изнутри проржавели, и уже целую вечность их никто
не заряжал. Я вернулся на свое место весьма ободренный, рассказал обо
всем гиду.и попросил его отпустить эту безоружную крепость на все четыре
стороны. И тогда все объяснилось. Этот молодец состоит на службе у шейха
Тивериады. Он – источник государственных доходов. Для Тивериадской империи
он то же, что для Америки таможенные пошлины. Шейх навязывает путешественникам
охрану и взимает с них за это плату: Это богатый источник доходов, в иные
годы он приносит казне до тридцати пяти и даже сорока долларов.
Теперь я знал тайну этого воина; знал истинную цену его проржавевшей мишуре
и презирал его ослиное самодовольство. Я наябедничал на него и вместе
со всей безрассудно отважной кавалькадой двинулся навстречу опасностям
безлюдной пустыни, не слушан его отчаянных воплей, суливших нам увечье
и смерть на каждом шагу.
Мы поднялись на тысячу двести футов над озером (я не могу не упомянуть
о том, что озеро лежит на шестьсот футов ниже уровня Средиземного моря,
– еще ни один путешественник не пренебрег возможностью украсить свои письма
этой знаменитой подробностью), и нам открылась убогая панорама, – столь
убогим, наводящим тоску видом не всякая страна может похвастать. Но земля
эта так густо.населена историческими воспоминаниями, что если бы выстлать
ее страницами книг, о ней написанных, они покрыли бы ее сплошным ковром
от края и до края. В эту панораму входят гора Хермон, горы, окружающие
Кесарию Филиппову, Дан, истоки Иордана и Меромские воды, Тивериада, море
Галилейское, ров Иосифа, Капернаум, Вифсаида, места, где, как предполагают,
была произнесена Нагорная проповедь, и где были накормлены голодные толпы,
и где произошел чудесный улов рыбы; откос, с которого свиньи кинулись
в море; места, где Иордан впадает в озеро и вновь вытекает из него; Сафед
– «город на холме», один из четырех священных .еврейских городов, тот
самый, где, как верят иудеи, появится истинный мессия, когда придет спасать
мир; отсюда видна также часть поля, где разыгралась битва при Гаттине
– последняя битва рыцарей-крестоносцев, после .которой они в блеске славы
сошли со сцены и навсегда покончили со своими великолепными походами;
гора Фавор, на которой, по преданию, .совершилось преображение господне.
А вид, открывшийся нам дальше, на юго-востоке, вызвал у меня в памяти
одно место из библии (я, разумеется, не припомнил его в точности).
Ефремляне, с которыми сыны Изранлевы не пожелали поделиться богатой добычей,
доставшейся им в войне с аммонитянамн, собрали могучее войско н пошли
войной на Иефая, судью Израиля; но ему сообщили об их приближении, н,
собрав сынов Израиля, он сразился с аммонитянамн н обратил их в бегство.
Чтобы закрепить свою победу, Иефай захватил броды н переправы Иордана,
приказав не пропускать никого, кто не сумеет сказать «шнбболет». Ефремляне,
происходившие из другого племени, не могли произнести этого слова правильно,
они говорили «сибболет», доказывая этим, что они враги, и их тут же лишали
жизни; так и случилось; что в тот день у бродов н переправ через Иордан
полегло сорок две тысячи человек.
Мы мирно трусили по дороге, по которой проходят караваны, направляющиеся
из Дамаска в Иерусалим и Египет, мимо Лубии и других сирийских деревушек,
примостившихся на вершинах крутых гор и холмов и защищенных живыми изгородями
из гигантских кактусов (признак бесплодной земли), на которых растут колючие
груши, громадные, точно окорока, и наконец прибыли на поле битвы при Гаттине.
Это обширное неправильной формы плоскогорье кажется нарочно создано для
сражений. Лет семьсот тому назад несравненный Саладин встретился с войском
христиан и раз и навсегда положил конец их владычеству в Палестине: Задолго
до этого между воюющими сторонами установилось перемирие, но, согласно
путеводителю, Рейнольд Шатильонский; правитель Кирока, нарушил его, разграбив
дамасский караван и, несмотря на требование Саладина, не пожелал вернуть
ни купцов, ни их товары. Такая дерзость ничтожного военачальника задела
султана за живое, и он поклялся, что убьет Рейнольда собственной рукой,
где бы и когда бы тот ему ни попался. Оба войска приготовились к бою.
Под началом нерешительного короля иерусалимского был цвет христианского
рыцарства. Он по недомыслию заставил их совершить долгий, изнурителвный
переход под палящим солнцем и приказал им стать лагерем на этой открытой,
безводной равнине, где нечем было утолить голод и жажду. Полчища мусульман
на превосходных конях, обогнув Геннисарет с севера, хлынули сюда, сжигая
и разрушая все на своем пути, и стали лагерем напротив врага. На заре
началось кровопролитное сражение. Окруженные со всех сторон несметным
воинством султана, христианские рыцари бились не на жизнь, а на смерть.
Они бились с отчаянной доблестью, но все было напрасно: жара, численное
превосходство врага, изнурительная жажда – все было против них. К середине
дня храбрейшие из храбрых пробились сквозь ряды мусульман и захватили
вершнину невысокой горы и там, сгрудившись во круг Христова знамени, снова
и снова отбивали атаки вражеской конницы.
Но часы владычества христиан в Палестине были уже сочтены. На закате Саладин
стал властителем ГIалестины; крестоносцы полегли на поле боя, всюду лежали
груды тел, а король иерусалимский, глава ордена тамплиеров, и Рейнольд
Шатильонский оказались пленниками султана. Саладин обошелся с двумя.из
своих узников с величайшей учтивостью и приказал подать им угощение. А
когда король протянул ледяной шербет Шатильону, султан сказал: «Это ты
ему даешь, не я». Он помнил свою клятву и собственной рукой зарубил злополучного
рыцаря Шатильонского.
Нелегко представить себе, что эту безмолвную равнину некогда оглашала
грозная музыка боя и сотрясала тяжкая поступь вооруженных воинов. Нелегко
населить эту пустыню стремительными отрядами конницы и возмутить сонное
оцепенение победными кликами, стонами раненых, мельканьем стягов и мечей
–над вoлнующимся морем битвы. Так безнадежно это запустение, что никакая
фантазия не ,в силах вдохнуть в него движение и жизнь.
Мы в целости и сохранности добрались до Фавора, и притом значительно опередили
наше обвешанное оружием чучело. За всю дорогу мы не встретили ни души,
а уж. о свирепых ордах бедуинов никто и слыхом не слыхал. Фавор стоит
уединенно и одиноко – гигантский часовой равнины Ездрилонской. Он возвышается
примерно на тысячу четыреста футов над окружающей равниной; изящно очерченный
конус, поросший лесом, виден издалека и радует глаз путника, утомленного
невыносимым однообразием пустынной Сирии. Крутой тропкой, проложенной
в овеваемых ветром дубовых рощах и зарослях боярышника, мы взобрались
на вершину.
Картина, открывшаяся нам с этой высоты, была почти прекрасна. Внизу широко
раскинулась плоская равнина Ездрилона, вся расчерченная клетками полей,
точно шахматная доска, и такая же гладкая и ровная; по краям она усеяна
крошечными белыми деревушками, и всюду, вблизи и вдали, вьются по ней
дороги и тропы. Ранней весной, в молодом зеленом уборе, картина эта, должно
быть, прелестна. На юге равнины встает Малый Хермон, за вершиной которого
можно разглядеть Гелвуй. Отсюда виден и Наин, известный тем, что здесь
воскрешен был сын вдовицы, и Аендор, не менее известный своей волшебницей.
На востоке лежит долина Иордана, а за ней поднимаются Гилеадские горы.
На западе – гора Кармель. Хермон на севере, плоскогорье Васана, и священный
город Сафед, мерцающий белизной, на высоком отроге Ливанских гор, и синевато-стальной
край моря Галилейского, и гора Гаттин со своей двойной вершиной – легендарная
«Гора Блаженных», немая свидетельница последней отчаянной битвы крестоносцев
за святой крест, – все это довершает открывшуюся нам картину.
Взглянуть на эту картину через живописную раму полуразрушенной, разбитой
каменной арки времен Христа, которая скрывает все неприглядное, – ради
такого удовольствия стоит карабкаться в гору. Станьте на самой ее вершине
и вдвойне насладитесь прекрасным закатом; имейте смелость заключить картину
в . массивную раму, и тогда лишь увидите, как она хороша. Эту истину узнаешь
– и уже никогда не забыть ее – в волшебном уголке, в замечательном саду
графа Палавичини близ Генуи. Часами блуждаешь среди гор и лесистых долин,
сделанных так искусно, что кажется, будто они созданы не рукой человека,
а самой природой; идешь по извилистым тропинкам – и вдруг перед тобой
низвергающийся водопад и перекинутый через него мостик; в самых неожиданных
местах находишь лесные озера; бродишь по разрушенным средневековым замкам
в миниатюре, которые кажутся памятниками старины, а на самом деле построены
всего лет десять назад; предаешься размышлениям над крошащимся мрамором
древней гробницы, чьи колонны намеренно оббиты и облуплены их творцом
– современным ваятелем; нечаянно натыкаешься на игрушечные дворцы, сложенные
из редкого и дорогого камня, а рядом стоит крестьянская хижина, о ветхой
мебели которой никогда не скажешь, что она сделана по особому заказу;
скачешь по кругу посреди леса на заколдованном деревяном коне; который
приводится в движение какой-то невидимой – силой; пересекаешь римские
дороги и проходишь под величественными триумфальными арками; отдыхаешь
в прихотливых беседках; где незримые духи со всех сторон поливают тебя
струйками воды и где даже цветы, стоит лишь коснуться. их, встречают тебя
дождем брызг; катаешься на лодке подземному озеру среди пещер и гротов,
волшебно украшенных гроздьями сталактитов, и, выплыв на солнечный свет,
оказываешься на другом озере, с отлогими зелеными берегами, а на нем покачиваются
на якоре нарядные гондолы под сенью .крохотного мраморного храма, который
поднимается из прозрачных вод и белоснежные статуи и колонны которого
– с каннелюрами и вычурными капителями – отражаются в спокойных глубинах.
Так переходишь от одних чудес к другим и всякий раз думаешь, что то чудо,
которое видел последним, и есть самое главное. И действительно, чудо из
чудес припасено напоследок, но его не увидишь, пока, высадившись на берег
и пройдя сквозь заросли редкостных цветов, собранных со всех концов света,
не остановишься в дверях еще одного мнимого храма. Вот здесь-то гений
художника .достиг своей вершины и поистине распахнул пред нами врата волшебной
страны. Смотришь через самое обыкновенное желтое стекло, и прежде всего,
.в каких-нибудь десяти шагах перед собой, видишь трепещущее .море листвы,
посреди него неровный просвет, словно вход куда-то, – в лесу часто встречаешь
такой, и он не вызывает мысли о хитроумном вмешательстве человека, – и
в этом просвете то .здесь, то там в буйной тропической листве сверкают
яркие цветы. И вдруг в этом нежданном ослепительном .просвете тебе .предстает
дивное видение: ничего нежнее, мягче, прекраснее не грезилось в смертный
час ни одному святому с тех пор, как Иоанн Богослов увидал святый град,
мерцающий в небесах над облаками. Широко раскинулось море, испещренное
кренящимися под ветром парусами; острый мыс вдается в его синеву, и на
нем гордо высится маяк; за. ним пологая лужайка; а дальше виднеется Генуя,
древний «город дворцов» – его парки, и холмы, и величественные здания;
еще дальше – исполинская гора четко выделяется. на фоне .неба и моря,
– .и над всем, в золотом небесном .просторе, плывут легкие хлопья и клочки
облаков. Все золотое – море, и город, и луг и гора, .и небо,.всюду золото,
все богато, и пышно, и сказочно, словно. видение рая. Ни один художник
не мог бы запечатлеть на полотне эту чарующую красоту, – и однако, не
будь здесь желтого стекла и хитро придуманной рамы которая отодвигает
все в волшебную даль и отсекает все; что портит вид, картина эта вовсе
не вызывала бы восторгов. Такова жизнь, и на всех нас змий-искуситель
наложил свою печать.
Теперь, хочешь не хочешь, надо снова вернуться к горе Фавор, хотя это
предмет довольно скучный, и я не могу не отвлекаться и не вспоминать картины,
куда более приятные. Ну, постараюсь не задерживаться на ней. Ничего в
.ней нет примечательного (если не считать того, что, как мы предполагаем,
здесь свершилось преображенне господне), только седые руины; которые скоплялись
здесь век за веком, начиная со времен отважного Гедеона и других воинов,
процветавших здесь тридцать столетий назад, и вплоть до вчерашнего дня
истории; ознаменованного крестовыми походами. Тут стоит греческий монастырь;
в нем угощают превосходным кофе, но здесь не найдешь ни щепочки от истинного
креста; ни единой косточки святого, чтобы занять праздные мысли мирян
и направить их в более серьезное русло. Я ни во что не ставлю ту древнюю
церковь; которая не может похвастать своими святынями.
Равнина Ездрилонская – «поле битвы народов» вызывает думы об Иисусе Навине,
Венададе; Савле и Гедеоне; о Тамерлане, Танкреде; Ричарде Львиное Сердце
и Саладине; о воинственных царях персидских, о героях Египта, о Наполеоне
– ибо все они сражались здесь. Если бы колдовской свет луны мог вызвать
из могил тьмы и тьмы воинов всех времен и народов в причудливых и несхожих
одеждой; некогда устремлявшихся сюда со всех концов земли и вступивших
в битву на этом бескрайнем поле; и это многоцветное войско с пышными султанами,
знаменами и сверкающими копьями вновь затопило бы равнину, я простоял
бы здесь целую вечность, любуясь этим призрачным шествием. Но колдовской
свет луны – это тщета и обман, и смертному, который уверует в него, уготованы
скорбь и разочарование.
У подножья горы Фавор; у самого края легендарной равнины Ездрилонской,
прилепилась жалкая деревушка Девурье, где жила пророчица Девора. Деревушка
эта как две капли. воды похожа на Магдалу.
Глава XXIII.
По дороге в Назарет. – Укушенный верблюдом. – Грот Благовещенья, Назарет.
– Мастерская Иосифа: Священный камень. – Источник богородицы. – Литературные
диковинки.
Мы спустились с горы Фавор, пересекли глубокое ущелье и каменистой горной
дорогой двинулись к Назарету, до которого было два часа пути. На Востоке
расстояния измеряются не милями, а часами. Добрый конь почти по любой
дороге проходит три мили в час, – стало быть, час пути означает три мили.
Это утомительный и нудный способ подсчета; пока окончательно не привыкнешь
к нему, не можешь ничего сообразить, и приходится всякий раз переводить
языческие часы на христианские мили, как поступает человек, к которому
обращаются на чужом языке, знакомом ему не настолько, чтобы он сразу уловил
смысл услышанного. Расстояния, которые проходят пешком, тоже измеряются
часами и минутами, но я не знаю, что кладут в основу расчетов. Если спросишь
в Константинополе: «Далеко ли до консульства?» Вам ответят: «Минут десять».
«Далеко ли до агентства Ллойда?» – «Четверть часа». «Далеко ли до нижнего
моста?» – «Четыре минуты». Не берусь утверждать со всей решительностью,
но, вероятно, заказывая панталоны, заказчик говорит портному, что они
должны быть четверть минуты длиною и девяти секунд в поясе.
От Фавора до Назарета два часа езды, и поскольку дорога необыкновенно
узкая и извилистая, уж конечно мы должны были именно здесь повстречать
все караваны верблюдов и всех ослов, сколько их было между Иерихоном и
Джексонвилом. Ослы бы еще не беда – они такие крохотные, что лошадь, если
она с огоньком, вполне может перескочить через них, но через верблюда
не перескочишь. Верблюд ростом с обыкновенный сирийский дом, – иными словами,
он на фут-два, а то и на все три выше рослого мужчины. В этих, краях его
чаще всего навьючивают двумя гигантскими тюками, по одному с каждой стороны.
Со своей поклажей он занимает не меньше места, чем карета. Подумайте,
каково встретить такую преграду на узкой дорожке. Верблюд не свернет с
дороги ни за какие блага. Он невозмутимо шествует своим широким шагом
с равномерностью маятника, и кто бы ни встретился ему, должен по доброй
воле уступить дорогу, или верблюд своими громоздкими тюками сметет его
силой. Этот переход измучил нас, а лошадей довел до полного изнеможения.
Нам пришлось перескочить чуть не через тысячу восемьсот осликов, и всех
нас верблюды беэ конца выбрасывали из седла, только один счастливчик может
похвастать тем, что падал меньше шестидесяти раз. Это, пожалуй, покажется
бессовестным преувеличением, но, как сказал поэт, «вещи не таковы, какими
они кажутся». Ничто, по-моему, вернее не бросит вас в дрожь, чем верблюд,
который неслышно подкрался к вам сзади и дотронулся до вашего уха своей
холодной отвисшей губой. Верблюд проделал это с одним из моих спутников,
который, охваченный мрачными размышлениями, поник в седле. Несчастный
поднял глаза, увидел маячившее над ним величественное животное и в отчаянии
пытался убраться с дороги, но, прежде чем ему это удалось, верблюд дотянулся
до него и укусил его за плечо. Это было единственное приятное событие
за весь переход.
В Назарете мы раскинули лагерь в оливковой роще, близ источника богородицы,
и наш великолепный страж пришел получить бакшиш за свои услуги,– ведь
он следовал за нами от самой Тивериады и одним видом своего грозного оружия
отвращал от нас незримые опасности. Драгоман уже заплатил его хозяину;
но это не считается: если вы нанимаете человека чихать за вас и кто-то
пожелает помочь ему, вы должны платить обоим. Здесь задаром и шага не
ступят. Как должны бы. ли удивиться здешние жители, когда им предложили
спасение, «которое не стоит денег и которому нет цены»: Если люди, их
нравы и обычай и изменились со времен Спасителя, то с помощью библейских
образов и метафор этого не докажешь. Мы вошли в большой католический монастырь,
построенный ка том месте, где, как говорит предание. проживало , святое
семейство. По пятнадцати ступеням мы спустились под землю и очутились
в маленькой часовне, искусно убранной ткаными, завесами, серебряными светильниками
и расписанной маслом. На мраморном полу, пред алтарем, крестом oтмечено
место, ставшеее.навеки священным, .ибо считается; что именно здесь, стояла
дева Мария, когда ангел принес ей благую весть. Как просто, как скромно
это места для столь грандиоэного события! В память его во всем цивилизованном
мире были воздвигнуты великолепные раки и царственно прекрасные храмы,
величайшие художники мира считали для себя самой высокой честью запечатлеть
его на своих полотнах; история этого места знакома каждому, даже малому
ребенку, в любом городе, в любой глухой деревушке, в самых отдаленных
уголках христианского мира; несметное множество людей готово пересечь
всю землю ради счастья увидеть это место. Умом я, .конечно, прекрасно
понимал это. Но, очутившись здесь, я никак не мог проникнуться величием
этой минуты. У себя дома, за несколько тысяч миль отсюда я так ясно представлял
себе явление светозарного и легкокрылого ангела и видел небесный свет,
осиявший деву, когда слуха ее коснулась ниспосланная свыше весть. Сидя
по ту сторону океана, каждый может представить себе эту картину, но лишь
немногим удается это здесь. Я видел нишу, из которой – выступил ангел,
но не смог заполнить ее пустоту. Ангелы, которые мне знакомы, созданы
зыбким воображением, они неуместны в –прочных. каменных нишах. Фантазия
лучше всего работет на расстоании. Не знаю, найдется ли хоть один челoвек,
способный, стоя в гроте Благовещения, населить его чересчур осязаемые
каменные стены призрачными образами, живущими в его душе.
Нам показали обломок гранитной колонны, повисшей под кровлей; говорят,
колонну разбили мусульманские завоевателя Назарета, тщетно пытавшиеся
сокрушить святилище. Но колонна чудом осталась висеть в воздухе и, сама
ничем не поддерживаемая, поддерживала и до сих пор поддерживает кровлю.
, Мы разделили это:чудо на восьмерых; и тогда оказалось, что общими силами
в него не так уж трудно поверить.
Даровитые католические монахи ничего не делают наполовину. Если.бы они
решили показать вам медного змия, воздвигнутого в. пустыне, можете не
сомневаться, . они припасли бы и столб, на котором он был поднят, и даже
яму, в которую этот столб был врыт.
У них здесь есть грот Благовещения; и как всякому, имеющему уста, естественно
иметь и гортань, так и у них имеется еще и кухня богородицы, и даже гостиная,
где восемнадцать столетий тому назад дева Мария и Иосиф любовались, как
младенец Христос играл иудейскими игрушками. Все эти «гроты» – под одной
крышей, все чистые, просторные и удобные. Любопытно, что все, кто был
тесно связан со святым семейством, всегда жили в «гротах» – в Назарете,
в Вифлееме, в царственном Эфесе,-между тем никому из их сверстников и
современников ничего подобного и в голову не приходило. А если они и жили
в таких пещерах, пещеры эти давно бесследно исчезли, и остается лишь диву
даваться, что те, о которых я рассказываю, сохранились по сей день. Когда
богородица спасалась бегством от гнева Ирода. она укрылась в Вифлеемской
пещере, и пещера эта цела и поныне; избиение младенцев в Вифлееме происходило
в пещере, Спаситель родился в пещере,– и ту и другую по сей день показывают
паломникам. Просто удивительно, что все эти великие события произошли
в пещерах, и притом это паразительное счастье, ибо самые крепкие дома
со временем неизбежно рушатся, а пещера в скале останется на веки вечные.
Все эти пещеры – сплошной обман, но человечество дoлжно быть благодарно
за него католикам. Стоит им разыскать места, освященное каким-либо из
событии; упоминаемых в писании, и они тотчас воздвигают здесь прочный,
на века рассчитанный храм и сохраняют память об этом месте для благодарных
потомков. Если бы этот в высшей степени достойный труд выпал на долю протестантам,
мы бы сегодня и не знали, где стоял Иерусалим, а человек, который сумел
бы отыскать Назарет, был бы, конечно, наделен сверхъестественной мудростью.
Человечество благодарно католикам за их добрые дела, даже за их ловкое
мошенничество с этими высеченными в скалах поддельными пещерами, – ибо
куда приятнее смотреть на пещеру, в которой, как веками свято верили люди,
некогда жила богородица, чем пытаться вообразить себе ее жилище где-то
в Назарете: то ли там, то ли тут, а где – в точности неизвестно. Слишком
велик простор для вoображения, ему трудно сделать выбор. Ничто не приковывает
взора, не привлекает внимания, не заставляет задуматься. У нас, в Америке,
будут помнить отцов-пилигримов. пока не переведется названная в их честь
плимутрокская порода кур. Монахи – мудрое племя, они знают, как навечно
пригвоздить к месту милое сердцу предание.
Мы побывали там, где Иисус пятнадцать лет плотничал и где он пытался проповедовать
в синагоге и был изгнан чернью. И тут и там стоят католические часовни
и охраняют уцелевшие обломки древних стен. Наши паломники откололи от
них по кусочку. Мы побывали также в новой часовне, среди города, построенной
над каменной глыбой футов двенадцати в длину и четырех в поперечнике:
несколько лет назад священники открыли, что однажды, возвращаясь из Капернаума,
апостолы отдыхали на этом камне. Они поспешили позаботиться о сохранности
этой реликвии. Подобные реликвии – выгодная недвижимость. Странно было
бы, если бы путешественники любовались ею даром, и они в самом деле охотно
платят за это удовольствие. И мы тоже не возражали. Всякому приятно сознавать,
что он уплатил все, что с него причитается. Наши паломники уже готовы
были достать из своих запасов сажу и трафареты и украсить этот камень
своими именами вкупе с названиями американских городишек, откуда они родом,
но здешние священнослужители ничего такого не разрешают. Однако, если
говорить чистую правду, этим мои спутники грешат редко, хотя среди пассажиров
«Квакер– Сити» есть и такие, которые никогда не упустят случая увековечить
свое имя. Главный грех наших паломников – страсть коллекционировать «образцы»:
Я полагаю, что они уже знают размеры этого камня с точностью до одного
дюйма и его вес с точностью до тонны; и смело могу поручиться, что ночью
они вернутся и попробуют утащить его. Источник богородицы – это тот колодец,
к которому, как говорит предание, Мария в юности по двадцать раз на день
ходила по воду. Вода течет из трубы, вмазанной в стену древней кладки,
стоящую поодаль от деревни. Девушки Назарета и по сей день десятками сходятся
здесь и громко хохочут и проказничают. Юные назареянки нехороши собой.
У некоторых большие блестящие глаза, но мы не встретили ни одного милого
личика. Всю их одежду составляет обычно свободный бесформенный балахон
какого-то неопределенного цвета и притом изношенный до дыр. С макушки
к подбородку у них, как и у модниц Тивериады, свешиваются нанизанные на
проволоку старые монеты; на запястьях медные браслеты, в ушах медные серьги.
Башмаков и чулок они не носят. Из всех девушек, каких мы встречали в этой
стране, назареянки самые приятные и добродушные. Но, как ни печально,
эти живописные девы некрасивы. Один наш паломник, по прозвищу Энтузиаст,
сказал:
– Взгляните на-эту высокую; грациозную девушку! Какое прекрасное: лицо,
.настоящая мадонна! Вскоре.подошел другой паломник и сказал:
– Посмотрите на эту высокую; грациозную девушку – какое царственное изящество
в ее прекрасном лице! Настоящая мадонна.
Я сказал:
– Она вовсе не высокая, а маленькая; она нехороша собой, она.некрасива;
она довольно – изящна, согласен; но уж очень-шумлива.
Вскоре подошел третий – последний паломник и скаэал:
– Ах, какая высокая, грациозная девушка! Что за царственное изящество;
ведь это настоящая мадонна! Таков был их единодушный приговор. Теперь
пора обратиться к авторитетному источнику, из которого они почерпнули
свои мнения: Вот строки, которые я нашел. А кто их написал? Вильям С.
Граймс:
«Вскочив на коней, мы поехали к источнику, чтобы в последний раз поглядеть
на назареянок, самых ми ловидных женщин из всех, которых мы встречали
на Востоке. Когда мы прибизились к толпе, высокая девушка лет двадцати
выступила вперед и подала Мириам чашу с водой. Движения ее были исполнены
царственной грации. «Да это же настоящая мадонна! « – воскликнули мы.
Уайтли вдруг почувствовал жажду, попросил, чтобы ему дали воды, и медленно
выпил ее, глядя поверх чаши в большие черные глаза девушки, которая глядела
на него с таким же любопытством, как и он на нее. Потом Моррайт тоже захотел
напиться: Она подала воды и ему, и он сумел расплескать воду и попросил
еще; к тому времени, как она подошла ко мне, она уже разгадала нашу хитрость,
и когда она поглядела на. меня, глаза ее смеялись: Я расхохотался, и она
ответила мне таким звонким, веселым смехом; каким смеется любая сельская
девушка: на моей родине. Мне бы хотелось иметь ее портрет. Мадонна, списанная
с этой назареянской красавицы, была бы «прекрасна несказанно» и «вечно
радовала бы глаз».
Вот таким сладким вздором о Палестине пичкают читателей веками. Читайте
про красоту индейца у Фенимора Купера, а про красоту арабов – у Граймса.
Красивый араб не редкость, но арабские женщины далеко не красавицы: Мы
все верим, что дева Мария была прекрасна, было бы противоестественно думать
иначе; но разве иэ этого следует, что наш долг находить прекрасными современных
назареянок? Люблю. цитировать Граймса – он так драматичен. И так романтичен.
И, видно, мало заботится о том; правду ли он говорит,– его дело попугать.
читателя, пробудить в нем зависть или восхищение.
Он проехал по этой мирной земле с револьвером в одной руке и с носовым
платком в другой. И всякую минуту он готов был либо пролить слезу над
каким-нибудь клочком Святой Земли, либо пристрелить араба. С тех пор,
как скончался Мюнхгаузен, ни один путешественник, ни в Палестине, ни где
бы; то ни. было еще, не переживал стольких поразительнейших приключеиий.
В Бейт-Джине, где никто его и пальцем не тронул; Граймс среди глубокой
ночи потихоньку выбрался из шатра и выстрелил во что-то, что принял за
араба, притаившегося поодаль на скале и злоумышлявшего против него: Пуля
поразила волка. Но прежде чем выстрелить, он, по обыкновению, становится
в драматическую позу, дабы напугать читателя.
«Была ли то игра воображения, или я в самом деле увидел, как что-то движется
на. скале? Если это человек, почему он не уложил меня на: месте? В своем
черном бурнусе на фоне белой палатки я; был отличной мишенью. Я уже чувствовал,
как пуля вонзается мне в горло, в грудь, в мозг».
Это ли не храбрец!
На пути к Геннисарету они увидали: двух бедуинов и – «мы взялись за свои
пистолеты и незаметно вынули их из-за кушака» .и т. д. Несокрушимое хладнокровие!
В Самарии он взял приступом гору, хотя навстречу ему летели тучи камней;
он выстрелил в толпу, зякидавшую его камнями. Вот что он пишет:
«Я никогда не упускал случая показать арабам, сколь совершенно американское
и английское оружие и как опасно нападать на вооруженных франков. Я думаю,
этот выстрел кое-чему научил их».
В Бейтине он жестоко отчитал своих погонщиков арабов и затем – «Я торжественно
поклялся себе, что если кто-либо из них осмелится снова не – исполнить
моего приказания, я задам виновному такую порку, какая ему и во сне не
снилась, а если не найду виноватого, высеку их всех до единого; и если
поблизости не окажется губернатора, чтобы заняться этим, я сделаю это
собственноручно».
Поистине, этот человек не знает страха.
Отвесной тропой, пробитой в скалах от замка Баниаса к дубовой ,роще, он
скакал галопом; что ни прыжок – тридцать футов! Я готов представить тридцать
надежных свидетелей, которые подтвердят, что знаменитый подвиг Путнэма
в Хорснэке безделица по сравнению с этим.
Взгляните – вот он, как всегда в эффектной позе, взирает на Иерусалим,
только на сей раз по опллшности он забыл –взять в руки пистолет.
«Я стоял на дороге, положив руку на холку коня, и затуманенным взором
пытался различить очертания священных мест, которые задолго до этой минуты
запечатлелись в моей душе, но слезы лились потоками и застилали мне глаза.
Со мной были и слуги мусульмане, и католический монах, и два армянина,
и еврей – и все как один глядели на город полными слез глазами».
Если уж католические монахи и арабы плакали, то я глубоко убежден, что
и лошади тоже плакали, и, таким образом, картина была –совершенно законченная.
Но когда того требует необходимость, Граймс может быть тверд, .как алмаз.
В Ливанской долине один молодой араб – христианин (мусульмане, как не
преминул, пояснить Граймс, никогда не воруют) – украл у него пороха и
дроби на какие-нибудь десять долларов. Граймс обличил его перед лицом
шейха и присутствовал при том, как беднягу жестоко били палками по пяткам.
Послушайте его самого:
«В мгновение ока Мусу повалили на спину; он выл; кричал, вопил, но его
подтащили к площадке перед дверьми, чтобы мы видели казнь, и положили
лицом вниз: Один сел ему на спину, другой на ноги и поднял ступни, а третий
хлестал по голы м пяткам плетью из шкуры носорога, которая при каждом
взмахе со свистом рассекала воздух. Бедный Моррайт страдал нестерпимо.
Нама и Нама Вторая (мать и сестра Мусы ) пали ниц и молили и причитали,
обнимая то мои колени, то Уайтли, а брат, стоявший поодаль, оглашал воздух
криками еще более пронзительными, чем Муса. Даже Юсуф пришел и на коленях
просил меня смягчиться, наконец появился Битуни – у негодяя пропал мешок
с едой в их доме, и утром он громче всех требовал, чтобы вор был наказан,
а теперь умолял Какпоживая смилостивиться над Мусой».
Но куда там! Наказание приостановили на пятнадцатом ударе, чтобы выслушать
признание виновного. Потом Граймс и его спутники поехали дальше, оставив
всю эту христианскую семью во власти мусульманского шейха, чтобы он оштрафовал
ее и примерно наказал по своему усмотрению.
«Когда я вскочил на коня, Юсуф снова стал молить меня вмешаться и пощадить
их, но я поглядел на окружившую меня темнолицую толпу и не нашел в своем
сердце ни капли жалости к ним».
Он довершает картину вспышкой буйного веселья, которая превосходно оттеняет
горе матери и ее детей. Еще одна выдержка:
«Потом я снова склонил голову. В Палестине не стыдно плакать. Я плакал,
увидав Иерусалим, плакал, когда лежал под звездами в Вифлееме, плакал
на благословенных берегах моря Галилейского. Я.не ослабил поводьев, и
палец мой не дрогнул на курке пистолета, который я держал в правой руке,
когда я ехал берегом синего моря (проливая слезы.-М. Т.). Слезы эти не
туманили: мой взор, и . сердце мое было по-прежнему неуязвимо. Пусть тот,
кому смешны мои чувства, закроет книгу и не читает дальше, ибо мои странствия
по Святой Земле придутся ему не по вкусу».
Одним словом, с ним не соскучишься.
Я отдаю себе отчет в том, что слишком много места уделил книге мистера
Граймса. Однако говорить о ней вполне уместно и законно, ибо «Бродячая
жизнь в Палестине» – книга весьма показательная, она представляет целую
категорию книг о Палестине, и вынести суждение о ней – значит, вынести
суждение обо всех этих книгах. И поскольку я говорю о ней, как об одной
из многих книг, я позволил себе дать ей вымышленное название и автору
ее вымышленное имя. Пожалуй, это всего тактичнее.
|
