Но нужно было еще, чтобы этот язык был понят, чтобы слушатели реагировали на подобные
стимуляции так, как от них ждали. Сегодня эти образы были бы с отвращением отвергнуты. До XIV в.,
как и после XVI в., они были бы восприняты с безразличием людей, слишком близко знакомых со
смертью и ее образами, чтобы приходить от них в волнение. Ведь церковь всегда стремилась внушить
страх, страх скорее перед адом, чем перед самой смертью, но это удалось лишь наполовину. Напротив,
в XIV-XVI вв. все происходит так, словно эти образы люди стали воспринимать более серьезно, хотя и
не буквально: праведники говорили о смерти, чтобы заставить думать об аде. Верующие же, может
быть, и не обязательно думали об аде, но образы смерти их тогда все больше впечатляли. Хотя старое
чувство близости со смертью продолжало жить в привычных формах повседневного бытия, оно было
отчасти оттеснено там, где представления о смерти обретали силу и новизну. Откуда эта новизна?

Весьма соблазнительно связать успех тематики macabre с ростом смертности в эпоху великих
эпидемий чумы, с крупными демографическими кризисами XIV-XV вв., опустошившими некоторые
регионы и вызвавшими культурный регресс и общий экономический кризис. Большинство историков
придавали и придают этому завершающему периоду Средневековья характер катастрофы. «Ни одна
другая эпоха, — писал голландский историк Йохан Хейзинга, — не подчеркнула в такой степени идею
смерти и не придала ей столько пафоса». Великие эпидемии должны были оставить сильные
воспоминания в коллективной памяти. Смерть в стихах Пьера Мишо называет болезнь своей
служанкой, а голод и мор своими горничными.

«Триумфы Смерти» в Пизе и Лоренцетти — современники «черной смерти» середины XIV в. Однако
потрясение, вызванное опустошительным мором, не всегда выступало поначалу в реалистической
форме изображения трупа или описания разложения. Мы знаем, что во Флоренции в последней трети

XIV в. монахи нищенствующих орденов больше склонны были идеализировать традиционные
религиозные представления, нежели перегружать их реалистическими деталями. Проповедники
обращались поначалу к архаизирующему и абстрактному стилю, к византийским и римским моделям, к
языку символов, на котором теперь заклинали чуму (так, св. Себастьян, пронзаемый стрелами,
символизировал род людской, поражаемый эпидемией). Позднее, в XVI—XVII вв., художники все чаще
и без колебаний показывали людей, умирающих на улице, трупы, наваленные на телеги, разрытые
могильные ямы. Но период собственно macabre к тому времени был уже позади, даже если эпидемии
вспыхивали вновь и вновь.

Поэтому, какой бы соблазнительной ни была идея связать macabre с великими эпидемиями, она не
может считаться вполне убедительной. Тем более что само представление о глубоком кризисе на
исходе Средневековья сегодня иногда оспаривается. Анри Пиренна и других старых историков
упрекают в «пессимизме, часто преувеличенном и неоправданном». Сегодня справедливо отмечают
неравномерный характер экономического упадка в позднесредневековой Западной Европе,
предпочитая говорить о мутациях, а не о катастрофах.

Есть еще один источник сведений, который мы сейчас рассмотрим и который действительно
представляет нам картину менее черную, чем та, что нарисована многими поколениями историков.

Речь идет о завещаниях.

Антуанетт Флёри, изучавшая парижские завещания XVI в., видит в распоряжениях, касающихся
похорон, в образах пышных погребальных кортежей, процессий с факелами, торжественной церковной
службы и обильных угощений для всех присутствовавших «довольно утешительную идею смерти,
сложившуюся в ту эпоху». Похоронная церемония принимала, по ее словам, «вид праздника». Можно
было бы возразить, что к тому времени расцвет macabre уже отошел в прошлое, оттесненный новым
демографическим и экономическим подъемом. На самом же деле представления, характерные для
эпохи macabre, продолжали жить и в XVI в., особенно в надгробной скульптуре. «Смерть была
спутницей Ренессанса», — справедливо отмечает Ж.Делюмо[134]. Было бы удивительно, если бы
травматические ощущения XV в. столь быстро обрели «вид праздника» в следующем столетии.

С другой стороны, между завещаниями XV и XVI вв. нет больше различий в интонации. В XV в. чаще
встречаются слова «труп» и даже «падаль» там, где в следующем столетии будут писать «тело». Зато
указания на похоронную трапезу намного чаще в завещаниях именно XV в. Несмотря на все усилия
художников, поэтов, проповедников, обычные люди размышляли о собственной смерти без
аффектации, без нагромождения образов и мотивов macabre. И не из-за нехватки литературности:
завещания весьма красноречивы, изобилуют пространными рассуждениями о превратностях бренной