философы-деисты или атеисты, вновь сосредоточивают свое внимание на смертном часе. Это
объясняется тем, что отныне благой, мирной и безмятежной кончине придается новый смысл и
традиционная оппозиция «праведник — грешник» сменяется новой: «верующий — неверующий».
Верующий и неверующий, оба начинают претендовать на истинно благую смерть, представляя смерть
противника, кем бы он ни был, ужасной, исполненной тревоги и смятения.) Отношение гуманистов и
церковных реформаторов к самому моменту смерти будет все больше и больше тяготеть над
общественными нравами. Мы должны теперь рассмотреть последствия этой позиции и ее глубинный
смысл.

Последствия девальвации благой смерти

Первое следствие развенчания, десакрализации смерти — то, что она теряет свое почти магическое, во
всяком случае, иррациональное могущество, исполненное первобытной дикости. Столь страшившие
людей Средневековья внезапная смерть и смерть насильственная банализируются. Ни Салютати, ни
Эразм, ни Беллармин уже не видят особой опасности для спасения души в mors improvisa, внезапной
смерти, а первые двое даже предпочитают ее долгому угасанию от болезней, подвергающих человека
невыносимым страданиям. Камни в почках заставляли Эразма желать скорой смерти. Античные
авторы, замечал он, «не без оснований говорят, что мгновенная смерть — самое большое счастье в
жизни».

Не менее интересно отношение реформаторов к казни осужденных. Для писателей нового поколения

— но, конечно, еще не в самой реальности — казнь утратила характер торжественного
жертвоприношения, исполняющего компенсаторные функции. В их глазах жертва больше не является
пугающим воплощением зла, испытывающим возмездие всех человеческих и божественных сил,
которым она бросила вызов. Эти авторы уже не считают важным, чтобы в серьезных случаях
умерщвление преступника совершалось публично, как литургия. В течение долгих столетий
Средневековья общее мнение склонялось к тому, что казнимый — креатура дьявола, уже попавшая в
ад. Обращение к казнимому с духовным утешением казалось чем-то излишним, запретным, если не
кощунственным. Но церковь никогда не принимала этой точки зрения и настаивала на присутствии
священника рядом с палачом. Более того, для кардинала Беллармина и его последователей
приговоренный к смерти реабилитирован своим страданием и покаянием. Его благочестие превращает
казнь в искупление, так что смерть его становится благой смертью, лучшей, чем многие иные. О
казнимых Беллармин пишет с воодушевлением: «Когда они начали умирать для жизни смертной, они
начинают жить в бессмертном блаженстве».

Можно ли интерпретировать девальвацию «точной» смерти, самого смертного часа, как позитивную
переоценку жизни, как предлагает А-Тененти? Если я правильно понимаю, он видит здесь второй этап
более старого движения, первым проявлением которого было, по его мнению, искусство macabre. Я
признаю, что язык этого искусства хорошо передает огромную любовь к вещам и живым существам
мира земного. Однако я полагаю, что девальвация момента физической смерти выражает не вторую
фазу того же самого чувства, но, напротив, совсем иную концепцию жизни, более аскетическую, а то и
более мрачную.

Отношение «второго Средневековья» к миру сему и его благам было двойственным. С одной стороны,
предосудительная жадная любовь, которую называли avaritia и которую авторы XVI в. считали
неумеренной. С другой — окончательный разрыв, тотальное отречение, «презрение мира», раздача
имущества беднякам и уход в монастырь. Единственный возможный компромисс между этими двумя
позициями состоял, как мы убедились выше, в сложной системе гарантий для потустороннего мира, в
которой материальные богатства гарантируются духовными богатствами, ими приносимыми.

Начиная с эпохи Возрождения появляются новые образцы поведения, находящие свое выражение в
иной оценке добродетелей и пороков. Утверждается представление, что человек должен жить в миру,
хотя и не отдаваясь ему всецело. Поиск убежища в монастыре уже не изображается как абсолютная
христианская позиция. Вполне нормально и даже подобает человеку пользоваться материальными