Надо признать, однако, что преувеличивать важность этих примеров не следует. Они не ставят под
вопрос общую практику траура как в момент самой смерти, так и во время похорон и в последующий
период. Изъявления скорби по умершему затрагивали социальный статус человека, поэтому все
предписания траура должны были скрупулезно соблюдаться. Так было при дворе, где каждая деталь
туалета предполагала определенное место в иерархии.

Что особенно поражает нас сегодня, это как раз социально-ритуальный характер траура, его
обязательность. Изъявления скорби, некогда призванные выражать боль утраты, муки расставания,
превращаются в социальный с ритуал. Разумеется, тенденция к ритуализации восходит к временам
гораздо более давним, чем XVII в. Еще в средние века священники, нищенствующие монахи, а позднее
братства и бедняки заняли и в доме умершего, и в похоронной процессии, и в церкви место
заплаканных родственников и друзей. В странах Средиземноморья, как мы помним, огромную роль на
похоронах играли наемные плакальщицы. С течением времени эти традиции окончательно
превратились в ритуальную практику, лишенную какой бы то ни было спонтанности.

До какой степени расходы на траур рассматривались как социальная необходимость, а не личное
выражение горя утраты, показывает спор, случившийся в Тулузе в 1757 г., после смерти маркиза де
Ноэ, между его вдовой и сестрой. Вдова требовала 8000 ливров из наследства на возмещение своих
расходов на траур. По словам же ее золовки, «ЗООО ливров, которые я ей дала на траурные одежды,
покрывают все, на что она вправе претендовать в этом отношении». Интересны аргументы самой
маркизы: «Так как общественные приличия требуют, чтобы жены носили траур по своим мужьям,
справедливо было давать им для возмещения (I) за их траурные одежды ту же привилегию, что и в
отношении похоронных издержек. (...) Поскольку вдова, подчиненная, по закону, необходимости
носить траур, не должна нести связанные с этим издержки, в обязанность наследника мужа входит
поставить ей то, что нужно для траура» [244].

Конечно, все это не означает, что люди в XVII в. не испытывали сожаления и скорби по умершим. Тем
не менее в этом столетии, когда люди так легко падали в обморок, известия о смерти мужа или жены
встречались часто весьма холодно, с бесстрастностью, граничившей с сухостью. Потеряв супруга или
супругу, человек пытался как можно скорее найти замену, если только он не удалялся от мира в
ожидании собственной кончины. Даже в тех случаях, когда человек испытывал боль утраты и
показывал это, скорбь находила выход в ритуале, рамки которого она не должна была переступать.
Выражение горя над телом умершего не допускалось, или, во всяком случае, ему не было места в
«хорошем обществе», среди добрых христиан, за исключением, быть может, стран Средиземноморья.

Зато начиная с XVI и вплоть до середины XIX в. изъявления скорби считались совершенно
необходимыми в надгробных надписях, стихотворных прощаниях с женой, мужем или ребенком. По
прошествии периода траура обычай уже не позволял проявлять личные чувства к умершему. Тот же,
кто был слишком удручен утратой, чтобы вернуться к нормальной жизни после краткого перерыва,
допускаемого обычаем, вынужден был уходить в монастырь, уединяться в деревне, вообще покидать
тот мир, в котором его знали. Ритуализированный, социализованный, траур — по крайней мере в
высших слоях общества и в городах — уже не играл присущей ему облегчающей, утешающей роли.
Безличный и холодный, он вместо того, чтобы позволить человеку выразить свои чувства перед лицом
смерти, лишь мешал ему в этом и парализовал его. Траур начал играть роль экрана, ширмы между
человеком и смертью.

Желание упростить обряды смерти, уменьшить аффективное, эмоциональное значение похоронной
церемонии и траура вдохновлялось религиозным идеалом христианского смирения, но вскоре к нему
приметалось чувство более двойственное, которое французский романист XVII в. Марен Jle Руа де
Гомбервилль называет, как и церковная элита, «праведным презрением к жизни». Это чувство
христианское, но оно равным образом и «естественное». Смерть создает пустоту в сердцевине жизни, в
любви к жизни, к вещам и существам мира земного.

Приглашение к меланхолии: «суетности»