путеводителей по кладбищам собрали хорошую коллекцию таких надгробных надписей. В одной из
эпитафий, приведенных в уже цитированном нами «Истинном путеводителе по кладбищам Пер-Лашэз,
Монмартр, Монпарнас и Вожирар» (1836) и относящихся к первой трети прошлого столетия, дети
оплакивают мать. Безжалостная смерть закрыла ей очи, но еще ощутим трепет ее тени среди
кладбищенских кипарисов (1821). Как и на могиле возлюбленной Ламартина, присутствие этой тени
влечет живых на кладбище: увидеть образ дорогого существа, говорить с ним, плакать над ним. Другая
эпитафия украшает погребение ребенка 4 лет, скончавшегося в 1823 г.: В этой грустной могиле ты
спишь, мой малыш!

Услышь свою мать! О надежда моя!

О проснись, никогда ты так долго не спишь.

Эпитафия 12-летнему мальчику:
Иди пополни небесную даль
Господь тебя зовет
Ему был нужен ты.".

В этих парижских эпитафиях тот же стиль, то же вдохновение, та же надежда вновь увидеться на
небесах, что и в американских книгах утешения. «Он воздвиг это скромное надгробие в память о своей
достойной и почтенной супруге в надежде воссоединиться с ней навечно» (1820 г.). Но подчас в
эпитафии сводили семейные счеты. Так, в 1819 г. один безутешный отец велел высечь на камне, что
его дочь стала «жертвой несчастного брака». Взбешенный зять подал в суд, выиграл дело и добился
того, что надпись была исправлена. Когда умирал мужчина, в эпитафии к перечню семейных
добродетелей добавлялись профессиональные заслуги, а скорбь домочадцев сливалась с сожалениями
подчиненных. Так, в надписи на могиле некоего Баньяра, сдававшего внаем кабриолеты, читаем: Твои
родные, в друзья, и подчиненные Жить будут и умрут, все-все в тебя влюбленные.

Но то был мелкий предприниматель, эпитафия же крупного промышленника Жозефа Ленуар-Дюфрена,
умершего в 1806 г., составлена в более возвышенных выражениях: «Более 5000 рабочих, которых
питал его гений, которых вдохновлял его пример, пришли на его могилу оплакивать отца и друга».

По-своему наивные и велеречивые, кажущиеся сегодня смешными и даже лицемерными ("Одного
существа вы лишились — и все опустело"), эпитафии XIX в. выражают, однако, чувства реальные и
глубокие, и историк не вправе над ними подшучивать. В течение долгого тысячелетия целомудрие,
смешанное с безразличием, мешало европейцам, особенно в северных странах и в городах, открыто
изливать свое горе. Начиная с XIII в., как мы помним, чрезмерные проявления скорби канализируются,
ритуализируются. Напротив, с XVIII в. люди ощущают все большую потребность выразить боль
утраты, афишировать ее на могиле близкого существа, которая становится тем, чем она не была
раньше: предпочтительным местом воспоминаний и сожалений.

На протяжении всего XIX и начала XX в. это чувство продолжает существовать, но стиль мало-помалу
меняется. Чем больше становится длинных поэм и нескончаемых похвальных слов, тем меньше
личных подробностей. Жанр вульгаризируется по мере того, как растет число тех, кому хочется
оставить свою надпись на могиле близкого человека. Торговцы надгробиями уже начали предлагать
семьям усопших готовые тексты эпитафий. Что-нибудь вроде «Вечно безутешные» на эмалированной
пластинке, иногда с фотографией покойного. Наши сегодняшние кладбища полны таких условных и
банальных выражений чувств, причем сами чувства остаются подлинными и глубоко личными. Одно
это и то же — во Франции, Италии, Испании, Германии, повсюду.