Таким образом, новое почтительное отношение к
могилам вполне сочеталось в деревне со старой
фамильярностью в отношении умерших. Могильщик начинал рыть яму для нового гроба
там, где ему
заблагорассудится» и если находил кости, откладывал их в сторону, на соседнюю
могилу. Черепа он
клал на надгробия, как на уже упоминавшейся картине «И я в Аркадии» Еиколя
Шуссена. Люди,
пришедшие в это время на похороны, видели все это и смеялись. Ф. Зонабенд
заключает: (В Мино
существует язык смерти. О ней говорят свободно, без недомолвок, земную участь
человеческого тела
описывают со всей прямотой. (...) В деревне смерть остается близкой, она всегда
присутствует».
Романтическая модель смерти словно привита
здесь к модели архаической, отнюдь не исчезнувшей.
Средневековое кладбище не разрушено, оно только подверглось оздоровлению и
обновлению. Наивная
и легкая близость со смертью, на чем основывалась средневековая (вплоть до XVII
в.) модель,
изменила свой смысл: она стала более осознанной и более ритуальной. Здесь
уместно прошедшее
время, хотя исследовательница пишет в настоящем. Дело в том, что, пока она
проводила свои
разыскания, новая, парижская, модель окончательно возобладала: кладбище было
решено разделить на
отдельные участки и сдавать их в концессии семьям и частным лицам, как на любом
городском
кладбище новейшего времени. Отныне мертвые будут изолированы друг от друга,
индивидуальные
могилы заменят собой общие могилы для всей семьи.
«У себя»
Культ могил и кладбищ — это литургическое
проявление новой чувствительности, в которой начиная с
конца XVIII в. смерть «другого» становится нестерпимой. Эта новая коллективная
чувствительность до
сих пор сохраняется в народной среде во Франции, в Италии. В газете «Орор» за
19 сентября 1963 г.
читаем: одну деревню в Верхнем Провансе решено было эвакуировать, чтобы
устроить на ее месте
армейское стрельбище. Крестьянка рассказывает: «Мой отец, как узнал об этом,
обмер. Не хотел,
чтобы его схоронили там, боялся остаться один на покинутом кладбище. «Отвезете
меня в Н., — сказал
он, — не хочу здесь оставаться». Остаться одному после смерти значило для этого
старого крестьянина
лишиться постоянной душевной связи, продолжающей соединять живых и умерших.
Другой пример
приводит «Монд» за 30 апреля того же года: французская армия перевезла на
родину, чтобы отдать
семье, тело сержанта, убитого в 1952 г. в Индокитае. Но на тело стали
претендовать две семьи:
настоящие родители молодого человека и те, которые приняли его в семью, когда
ему было 15 лет, но
формально не усыновили. В течение 10 лет обе стороны вели долгую тяжбу за право
захоронить тело
«у себя».
Примечательно, что культ мертвых, горячая
привязанность к телу умершего перешли со старого
европейского Запада и в другие современные культуры. В 1955 г. в бразильском
Нордэсте арендатор
Жуау Фирмину основал первую в тех краях крестьянскую лигу. Целью ее было не
столько бороться за
лучшую жизнь для односельчан, сколько защищать интересы умерших, обеспечить им
право на семь
футов земли для погребения их останков и на отдельный деревянный гроб для
каждого. Раньше гробы
принадлежали благотворительному братству и их использовали лишь для
транспортировки тела на
кладбище, после чего его вываливали в общую яму. «Откуда, — спрашивает
бразильский журналист,
рассказавший об этом в статье 1965 г., — такое отчаянное желание иметь
собственный гроб, чтобы
тебя похоронили в нем, в то время как при жизни эти обделенные судьбой бедняки
никогда ничего
своего не имели?» Ответ его можно с полным правом отнести не только к
бразильским крестьянам 50-х
гг., но и ко всем бедным и убогим в Западной Европе XIX в., также страстно
желавшим иметь свой
отдельный гроб и могилу. Жозуэ де Каштру говорит: «Для них имеет значение
смерть, а не жизнь, ибо
над жизнью своей они практически не властны». Владение собственной смертью дает
им «право
выскользнуть однажды из тисков нищеты и несправедливости жизни». Смерть
возвращает им их
достоинство.
Часть 5. Смерть перевернутая
Глава 12. Смерть перевернутая
